Дуглас Кеннеди - Момент
— Я приготовила тебе шоколадное молоко, Томас.
Я молчал.
— Прости, что ударила тебя.
Я молчал.
— Томас, пожалуйста… я была не права.
Я молчал.
— Но ты же не можешь сидеть в шкафу целый день.
Я молчал.
— Томас, это уже не смешно.
Я упорно хранил молчание.
— Твой отец очень рассердится…
Наконец я подал голос:
— Мой отец поймет. Он тоже ненавидит тебя.
От этих слов мать зашлась в истерике. Я слышал, как она отпрянула от двери и вышла из комнаты. Ее рыдания становились все громче. Они были слышны даже из моего логова. Я открыл дверцу шкафа — в глаза ударил яркий свет из окна — и пошел на звуки плача. Мама лежала лицом вниз на своей кровати.
— Я соврал, когда сказал, что ненавижу тебя.
Рыдания не утихали.
— Я просто хотел почитать твою книгу.
Она продолжала плакать.
— Я опять пойду в библиотеку.
Плач внезапно прекратился. Она села на кровати.
— Ты хочешь сбежать? — спросила она.
— Как мальчик в твоей книге?
— Это выдумка.
— Я не хочу сбегать, — солгал я. — Я просто хочу сходить в библиотеку.
— Ты обещаешь, что вернешься домой?
Я кивнул.
— Будь осторожен на улице.
Когда я выходил из комнаты, мать сказала мне вслед:
— Писатели очень ревностно оберегают свой труд. Поэтому я так разозлилась…
Она не договорила.
И я ушел.
Спустя много лет, на нашем третьем свидании, помню, я рассказал эту историю Джен.
— Так твоя мать все-таки дописала книгу? — спросила она.
— Больше я никогда не видел ее за машинкой. Но, возможно, она работала, пока я был в школе.
— А что, если рукопись спрятана где-нибудь на чердаке?
— Я ничего не нашел, когда отец попросил меня разобрать вещи матери после ее смерти.
— Ее убил рак легких?
— Да, ей было всего сорок шесть. Мать и отец всю жизнь ругались и всю жизнь курили. Причина и следствие.
— Но твой отец, слава богу, жив?
— Да, со времени маминой смерти у отца уже пятая подружка, и он по-прежнему смолит по пачке в день.
— А ты так и не избавился от привычки сбегать.
— Вот тебе еще причина и следствие.
— Наверное, в твоей жизни просто не было никого, кто мог бы удержать тебя на месте, — сказала Джен, накрывая мою руку ладонью.
Я лишь молча пожал плечами.
— Ты меня заинтриговал, — продолжила она.
— У каждого есть старая боль, а то и две.
— Верно. Но есть боль, с которой можно жить, и есть та, что никогда не проходит. Какая из них у тебя?
Я улыбнулся и ответил:
— О, я уживаюсь со всеми.
— Ответ стоика.
— Не вижу в этом ничего плохого, — сказал я и сменил тему.
Джен так никогда и не узнала про боль, которая была моей постоянной спутницей. Я всегда избегал разговоров об этом. Однако со временем она все-таки догадалась, что мое прошлое не только живет в настоящем, но и отбрасывает тень на наши отношения. И еще она чувствовала, как что-то во мне сопротивляется нашей близости. Впрочем, к таким выводам она пришла уже гораздо позже.
А на следующем свидании — в ту ночь мы впервые были близки — я заметил, что она, оценивая меня, решила, что я… скажем так, другой. Джен была юристом, партнером в солидной бостонской фирме. Она зарабатывала большие деньги, представляя крупные корпорации, но каждый год обязательно вела один процесс на общественных началах, «чтобы успокоить совесть». В отличие от меня, она уже имела опыт длительных отношений; ее бывший бойфренд, коллега-адвокат, получил выгодное предложение по работе и воспользовался переездом на запад как поводом для расставания.
— Иногда думаешь, что все у тебя стабильно и прочно, а потом обнаруживаешь, что это не так, — призналась она мне. — И тогда ты задаешься вопросом, почему же интуиция не подсказала тебе, что все давно идет наперекосяк.
— Возможно, он говорил тебе одно, а думал другое, — сказал я. — Так часто бывает. У каждого в душе есть тайники, куда они предпочитают никого не впускать. Вот почему мы никогда не можем до конца понять даже самых близких. Проще говоря, чужая душа потемки.
— «И самая большая загадка — ты сам». Кстати, цитата из твоей книги об Аляске.
— Я бы солгал, если бы отрицал, что польщен.
— Отличная книга.
— В самом деле?
— Ты хочешь сказать, что не догадывался об этом?
— У меня, как у всех писателей, стойкое недоверие к тому, что я мараю на бумаге…
— Откуда такая неуверенность?
— Думаю, это всего лишь атрибут профессии.
— В моей профессии такое недопустимо. Юристу, который не уверен в себе, никто не станет доверять.
— Но доля сомнений всегда присутствует, не так ли?
— Никогда, если я защищаю клиента или привожу заключительный аргумент. Мои доводы должны быть неоспоримы. И наоборот, в личной жизни я сомневаюсь во всем.
— Рад это слышать, — сказал я, накрывая ее руку ладонью.
Собственно, так все и началось между нами; в тот самый момент, когда мы оба решили капитулировать и отдаться во власть чувства. Верно ли, что любовь приходит в назначенный срок? Как часто я слышал от своих друзей, что они женились, потому что были готовы жениться. Так было и с моим отцом. Свою историю он рассказал мне вскоре после смерти матери. И вот что я узнал.
Это был 1957 год. Четыре года прошло с тех пор, как отец демобилизовался из морской пехоты и по «солдатскому биллю о правах» поступил в Колумбийский университет. Он только что получил свою первую должность — помощника управляющего в компании «Янг энд Рубикон». Его сестра собиралась замуж за бывшего военного корреспондента, а ныне пиарщика; сразу после медового месяца в Палм-Бич их брак затрещал по швам, хотя и влачил свое печальное существование еще пятнадцать лет, пока муж окончательно не спился, отдав богу душу во время сердечного приступа. Но в тот счастливый день бракосочетания в переполненном банкетном вале отеля «Рузвельт» отец приметил миниатюрную молодую женщину. Ее звали Алиса Гольдфарб. Отец описал ее как полную противоположность ирландским девчонкам из Бруклина, взращенным на «тушенке и капусте». Отец Алисы был ювелиром, а мать — профессиональной сплетницей. Но их дочь ходила в правильные школы и могла поддержать разговор о классической музыке и балете, об Артуре Миллере и Элиа Казане. Мой отец — хотя и толковый, но интеллектуально уязвимый бруклинский ирландец — был очарован и слегка польщен тем, что красотка из Вест-Сайда проявила к нему интерес.
А почему бы и нет? Некогда мальчишка, прислуживающий в алтаре, а ныне ветеран корейской войны, перспективный служащий, не отягощенный обязательствами, отец в свои двадцать шесть лет чувствовал себя хозяином мира.
