Анна Матвеева - Есть!
Девушки мои – Иран и Ирак – не то чтобы дружат, но вполне гармонично сочетаются в рабочем пространстве, образуя идеальный творческий фон. А чего еще можно требовать от кадров?
и вот он, кадр второй
Геня Гималаева вносит в кухню продукты и отработанными движениями распределяет по шкафчикам, холодильникам и полочкам. Кухня Гени Гималаевой – шедевр дизайнерской мысли, созданный, кстати, без дизайнера. Ни один дизайнер не только не пострадал в процессе работы над этой кухней, он вообще в ней не участвовал! Видите ли (и выделите это), все, что по-настоящему важно в жизни, я стараюсь делать самостоятельно. Лишь так можно угодить себе и сохранить хорошие отношения с окружающими. И не врать потом, что тебе в самом деле нравится реализованный проект какого-нибудь Васи с архитектурным дипломом: снести стены во всей квартире или объединить кухню с гостевым санузлом.
кадр третий
В кухне появляется кошка Гени Гималаевой по кличке Шарлеманя. Было дело, увлекалась. Кошки живут долго, не могу же я менять им клички только потому, что читаю теперь совсем другие книги? Крупный план Шарлемани. Вот кого не смогут изуродовать дурной ракурс и глупый оператор – Шарлеманя прекрасна в любое время года и суток: она жемчужно-серой масти, с черной буквой M на лбу, а хвост у моей кошки распушается так, что павлин от зависти сдохнет. Шарлеманя подходит к пустым пакетам и проводит ревизию, явно одобряя задержавшиеся в кухне запахи судака и сыра. Утонченный вкус моей кошки – тема для отдельной книги, которую я тоже, возможно, напишу.
По-моему, хотя бы одну книгу в своей жизни обязан написать каждый – ибо даже самое скромное бытие всегда выигрывает у литературы. Читать невыдуманный очерк живой жизни намного интереснее, чем погружаться в заводь писательской фантазии – как правило, до самого дна отравленной желанием разбогатеть, получить премию, прославиться и при этом – не изменив себе – вытащить наружу все свои страхи, страсти и комплексы. Жаль, что обычные люди (не писатели) крайне редко решаются на сей эксперимент, и, в общем, я их понимаю – зачем писать роман, если и так в нем живешь?
Я-то, впрочем, раньше всерьез писала книги – задолго до того, как обнаружила себя на кухне. Я даже подавала надежды (на подносах и блюдцах с каемками) – критикам, читателям, своим родителям, и эти надежды вместе с книгами стоят теперь на самой высокой полке в гостиной корешками к стенке (будто человек в депрессии отвернулся от всех и ушел в созерцание обойных рисунков). Мне совсем не хочется на них смотреть, но по законам жанра камера ползет немигающим взглядом именно в ту сторону. ( Затемнение.)
кадр четвертый. или пятый?
Зритель возвращается в недавнее прошлое Гени Гималаевой, которую тогда звали Женей Ермолаевой. На экране светится внутренним счастьем румяное существо в джинсовом жилетике. Это я. И сосед по кадру – Этот Человек. Сейчас я зову его иначе – Тот Человек, потому что мы не виделись ровно столько времени, сколько требуется для превращения Этого в Того.
Именно Тот Человек первым заметил, что я слишком часто играю – даже если на меня не смотрит никто, кроме Шарлемани. Тот Человек не верил, будто можно тщательно накрывать стол для одинокого обеда, пока не встретился со мной.Замечание для режиссера, снимающего все это кино: можно не описывать нашу первую встречу, зритель способен сам быстренько придумать что-нибудь подходящее случаю. Достаточно сказать, что после знакомства с Тем Человеком я написала подряд четыре книги – а после расставания завязала с серьезным писательством. Бросила это дело, как сигареты.
И сейчас не понимаю, зачем было тратить громадный жизненный кусок на книги. У меня ведь нет ни тщеславия, ни каменной задницы, а самое главное – нет большого таланта, и все написанное мною почти сразу перестает устраивать даже меня саму. Ну вот как если бы я готовила утку, а она безбожно обгорела бы. Я что, стала бы совать эту утку гостям? Под покровом ночи я горестно вынесла бы сгоревшую жертву моей бездарности на помойку, стараясь не смотреть, как от нее с негодующим видом разбегаются в стороны голодные собаки и бомжи. Литературное творчество в этом как две капли походит на кулинарное: если роман не пропекся или подгорел, если получился невкусным и уродливым, надо избавиться от последствий, поставив книжку корешком к стене. Но книжки свои я все-таки не выкидываю, как сделала бы с горелой уткой.
Что касается Того Человека, то он считал меня именно писателем – прочее интересовало его значительно меньше. Отлично помню, как вечерами читала Тому Человеку написанные за день страницы. Как переставляла по ковру бокал с красным вином. Как на ковре оставались круглые следы от бокала.
Странно, я забыла практически всех людей из своей прошлой жизни, а Того Человека помню в мельчайших подробностях. Помню длинные – слишком длинные для немузыканта – пальцы. Помню, как смотрел на меня – будто пытался прочитать, словно книгу. Помню, что не разрешала перелистнуть первую страницу, а потом вдруг раскрылась так, что книга хрустнула и – пополам. Не успела понять, что произошло, как он дочитал до конца, хлопнул ладонью по корешку и поставил меня обратно на полку. А сам, разумеется, отправился за другой книгой – новенькой, в суперобложке. Белая бумага, пружина сюжета… Свежий, незахватанный корешок; на моем остались следы прекрасных длинных пальцев.
После этого я долго не могла ни писать книг, ни читать их. Честно сказать, мне вначале и жить расхотелось, но это, к счастью, прошло. Перетопталось, как говорит мой косметолог Вовочка. Но я и сейчас стараюсь не заходить без нужды в книжные магазины – боюсь встретиться нос к носу со своими книгами и увидеть те самые следы на корешках.
Спасла меня тогда – именно еда. И Доктор Время, и еще один доктор – прекрасный Дориан Грей, но вначале все равно была еда.
С Тем Человеком мы не ели вместе. Не знаю почему, он всячески избегал совместных приемов пищи и, даже когда я пыталась его угостить собственноручно приготовленными яствами, отказывался. Подчеркивал, что находится лишь на духовном вскармливании, но при этом регулярно жаловался на жену – малюсенькую, как лилипутка, но с неожиданно резким, тяжелым голосом (такой мог запросто уложить ее на спину, как жука) – что она не умеет готовить. Все это гармонично сочеталось в Том Человеке – и вечный голод, и страх проявить аппетит.
Прекрасный доктор Дориан Грей, к которому я хожу последние восемь лет и у которого точно припрятан заветный портрет, объяснил, что, судя по всему, Тот Человек ужасно боялся разрушить свой хрустальный образ (типа шара у гадалок). И потому Тот Человек никогда не ел со мной, не покидал меня ради туалетных насущных нужд и никогда не позволял себе недостойных физиологических проявлений (я даже представить себе не могу, чтобы он чавкнул или, к примеру, пукнул). Впрочем, образ так и так не устоял. Можно было разок и пукнуть.
