Дина Рубина - Больно только когда смеюсь
Меня пригласили на премьеру спектакля. Я впервые оказалась в Москве и, наконец, познакомилась с сотрудниками журнала «Юность», побывала в редакции — на площади Маяковского…
– ИНТЕРЕСНО, КАК ЧУВСТВУЕШЬ СЕБЯ В 23 ГОДА, КОГДА ВИДИШЬ НА СЦЕНЕ СВОИХ ГЕРОЕВ?..
— Ужасной идиоткой себя чувствуешь. Я приехала и сразу попала на генеральный прогон. Сидела в пустом зале — щуплая, в новых джинсах, в черном свитерке… и растерянно глядела на сцену, по которой бегали дяди и тети вдвое старше меня, проговаривая вслух слова, которые вот в этой черепушке родились.
Там еще какая вышла история… В повести у парня и девочки погибает в авиакатастрофе мать. И художник спектакля, недолго думая, взял мою фотографию из журнала «Юность», перерисовал ее в виде «портрета мамы» и повесил на сцене. Так что на протяжении всего действия «дети» то и дело обращались к этому моему портрету, трагически произнося что-нибудь вроде: «покойная мама… когда мама погибла… если бы мама была жива…» А я, понимаете ли, тут сижу, вполне живая, и, в общем-то, планирую еще чуток пожить… Знаете, это было довольно зябкое впечатление. Вот тогда я поняла, что искусство — страшная штука! Мой текст, мои мысли, мои чувства — лишь только появляются на страницах журнала или книги, принадлежат уже не мне. Рассказ, повесть вдруг становятся неким совершенно отдельным от меня явлением, которое гуляет в пространстве, в мироздании — само по себе. И у произведения, как у человека, оказывается, своя судьба.
Однако самым ужасным оказалось… кланяться со сцены. Вот вы когда-нибудь кланялись? Попробуйте. Это серьезное испытание. Все глаза на тебя устремлены. Тело твое становится деревянным и не сгибается — ни в шее, ни в корпусе. Помнится, у меня сгибались только колени, и я так неловко слегка приседала, болтая руками, как будто книксен делала… Ужасно! Не помню ничего более страшного в своей профессиональной деятельности…
А в 24 года меня угораздило стать членом Союза писателей, — самым молодым в стране.
– ЭТО БЫЛО ЛЕСТНО?
— Это было странно.
Вступить в Союз писателей СССР, то есть стать писателем патентованным, проштемпелеванным, в те времена было не легче, чем стать членом масонской ложи. Это был магический круг, переступить который следовало как-то хитро, чуть ли не заклинания творя: членом Союза мог стать автор двух изданных книг; с другой стороны, издать книгу мог только член Союза… Это был нормальный бред советской жизни, одно из его проявлений. Помнится, замечательный поэт Вадим Левин рассказывал о своих многолетних мытарствах на этом поприще. Не кто-нибудь, а Борис Заходер пытался протолкнуть его в Союз писателей, провести сквозь Сциллу и Харибду приемной комиссии. Ничего не помогало. Однажды Заходер пробормотал:
— Может, придется Михалкова просить…
Вадим Левин осторожно спросил:
— Борис Владимирович… А разве Михалков — хороший человек?
Заход ер ответил с непередаваемой горечью:
— Вадим, хорошие люди еще никогда никому не могли помочь…
Но я-то жила в благословенной «провинции у моря», где с благоговейным трепетом относились ко всему, что происходило в имперской столице. Мои публикации в столичном журнале наводили местных писательских бонз на мысль о неких моих возможных связях там (!)… Словом, судьба продолжала выписывать затейливые узоры, как пьяный на велосипеде, и я въехала в Союз писателей на жеребячьем энтузиазме доверчивой юности. В то время я еще «не изрослась», как говаривала моя бабушка, «из своих идиотских штук». И когда приезжала в официальную и холодную, во всех смыслах — в отличие от Ташкента, — Москву, частенько провоцировала разные забавные и острые ситуации. Например, мне доставляло удовольствие разыгрывать вахтеров ЦДЛ — Центрального Дома литераторов.
Картинка по теме:
В те годы — не то, что сегодня, — это было весьма солидное заведение, цитадель советских писателей, трубадуров советской идеологии. Войти в особняк — бывший дворец князей Олсуфьевых, с баром, буфетом и великолепным рестораном в знаменитом Дубовом зале, возможно было только по билету Союза писателей. Так что бабки, вахтеры в ЦДЛ, были отлично натасканы и с успехом могли служить сторожевыми псами на колымской зоне.
А я, повторяю, щуплой была, совсем несерьезной особой, на вид подросткового возраста. И вот, с восторженной физиономией провинциала я устремлялась мимо дежурной бабки в фойе заветного особняка…
Сразу же — как выстрел в спину — несся вопль:
— Сто-о-ой!!! Ку-у-уда?!
Я послушно сдавала назад, робко подходила к бабкиному столу на входе.
— Эт куда, интересно знать, ты так резво несёсся, а?!
— Покушать… — докладывала я доверчиво. Я неплохая актриса. — Тут ведь… э-э-э… есть буфет, мне сказали?..
— Тут все есть! — отвечала всемогущая бабка с ядовитой улыбочкой. — Только не для тебя.
— Э-э-э… почему? — искренне удивлялась я.
— Да потому, что билет надо иметь, билет, ясно?
– Проездной? — уточняла я, кротко и даже преданно глядя в бульдожью ее личность.
— Ка-а-кой проездной, хосподи?! От бестолочь, а! Билет! Союза! Писателей! Поняла?! Так… давай, пошла отсюдова! Давай-давай, времени на тебя нету!
— А… так вы, может, имеете в виду… — тут я принималась суетливо и подробно обхлопывать свои карманы. Проходила минута… две… Я доставала и роняла на пол платочек, кошелек, троллейбусные талоны. Бабка наливалась свекольным соком. По сути дела, это была неплохая цирковая реприза. Когда, как мне казалось, пауза достигала кульминации, я, наконец, извлекала из заднего кармана джинсов заветный красный билет.
— Может, этот? — подобострастно спрашивала я.
Бабка бросалась коршуном на билет, так как ясно же, что это не мой. Наверняка, какой-нибудь бородатый «член» выдал свой билет очередной шлюшке, — попользоваться…
Это, знаете, был высокий момент — когда старуха раскрывала красную книжечку в предвкушении аппетитного скандала. И упиралась в мою фотографию. Подлинный катарсис. Шекспир! Шиллер! «Кольцо Нибелунгов»… До сих пор я с удовольствием вспоминаю эти, немо жующие губы… Эти трясущиеся бульдожьи брыла стражей порядка.
— ДА ВЕДЬ ТАК МОЖНО И ДО УДАРА ЖЕНЩИНУ ДОВЕСТИ!
— Можно. Я и сейчас никогда не упускаю случая поставить на место хама… Это моя охота.
