Хаймито Додерер - Истязание замшевых мешочков
— Ненависть к мистеру Койлю, вашему другу?!
— Боже избави! — воскликнул он. — Да нет же! Но эти серопузые! Замшевые голубчики! Плотные упитанные тельца! Уселись рядком! Сидят рядами! Мягкий, теплый, красный бархат! Отвратительное собрание тридцати шести злобных, завистливых старикашек под надежной — ха-ха, надежной! — охраной сейфа! Здесь надо было принять строжайшие меры! Вершить справедливый суд, не зная пощады! Впрочем, я не переставал предупреждать моего друга Койля о его легкомысленном отношении к хранению сокровищ: сейф слишком далеко от спальни, нет сигнальной системы, ну и, кроме того, очень уж устарелая конструкция сейфа. Не говоря о том, что мистер Койль всегда один в доме, а это в его возрасте опасно во всех отношениях. Но он только ворчал, что эта штука уже без малого сорок лет стоит на том же месте и уж сюда-то никогда не заходит его прислужница, поскольку ей здесь и делать-то нечего, а значит, она не может пронюхать. Неужто ему теперь покупать за большие деньги новый сейф и тащить его сюда, чтобы весь город тут же узнал, что у него хранится нечто драгоценное, что можно украсть? Подобные аппараты новой конструкции как раз и притягивают всяких грабителей, рассуждал он (да и, пожалуй, был в этом не так уж неправ). Постепенно я отошел от этой темы в наших беседах. Недели две спустя я совершил первый шаг.
Он помолчал и бросил окурок сигары в огонь камина, светлый жар которого, когда он нагнулся, придал его длинному липу с треугольными бровями какое-то зловещее выражение.
— Свой первый визит к мистеру Койлю, о котором он не знал, я нанес около трех часов утра. Я приступил к делу очень осторожно — просто навел, так сказать, некоторый беспорядок. Я заставил поменяться местами номер Семнадцатый со второй ступеньки и номер Тридцатый с третьей. Потом я снова исчез, так же бесшумно, как пришел. Наконец-то был нарушен этот закоснелый порядок, потревожено это педантичное общество.
Я вообще уже больше ничего не говорил.
— Он имел обыкновение, — продолжал мистер Кротер, — проверять свои сокровища раз в неделю, подвергать их, так сказать, контролю, причем самому тщательному. Это он сам мне рассказывал. Когда прошел обычный срок проверки, я снова посетил мистера Койля. Не скрою, я искренне о нем беспокоился. Ведь он непременно должен был заметить, что Семнадцатый со второго яруса сидит на третьем, на месте Тридцатого. Когда я ехал к нему, мне было его даже жалко. По дороге я чувствовал угрызения совести. "А если с ним, не дай бог, что случилось!" — думал я. Эта мысль преследовала меня неотвязно всю дорогу. "А вдруг удар!" Мне стало холодно от страха… Я почти готов был расплакаться… Но что вы скажете! По виду старикана нельзя было ни о чем догадаться! Ни малейшего признака волнения. Ничегошеньки нельзя было вытянуть из этого препротивного Гарпагона! Заметил ли он, что Семнадцатый сел на место Тридцатого? Какое это произвело на него впечатление? Я даже потерял всякий стыд и спросил: "Ну, господин Койль, проводили вы смотр своим сокровищам?" И что же вы думаете он мне ответил, причем с полным спокойствием: "Да, конечно, вчера. Это ведь моя единственная радость". Ну, пора было вмешаться решительнее! Некоторое время я выжидал. Затем вновь приступил к действиям. Я заставил номера Двадцать шестой, Двадцать седьмой, Двадцать восьмой и Двадцать девятый…
— Позвольте, — сказал я с легким раздражением, — что это значит: вы "заставили"?
— Это значит, что я вынудил этих голубчиков подняться с бархата, спуститься вниз и занять в первом ряду место номеров: Первого, Второго, Третьего, Четвертого и Пятого! Я буквально видел, как они болтают ножками, — очень уж небрежно они сидели.
Я вздохнул.
— Когда я в следующий раз поехал к Койлю (пропустив, разумеется, положенное время, но, по правде сказать, я еле-еле дождался), то велел моему слуге дать мне с собой не только ужин, но и корзину с красным вином для мистера Койля. Возможно, я сделал это из-за нечистой совести или даже из страха за Койля и уж, во всяком случае, из тех соображений, что бедный старик нуждается в подкреплении. Но какое разочарование меня ожидало! Он преспокойно хлебал свой молочный супчик. Ничего! Абсолютно ничего. Никаких следов волнения. Можно ли было это выдержать? Посудите сами! Можно такое выдержать?
— Мне кажется, вы ненавидели мистера Койля сверх всякой меры, — грустно заметил я.
— Боже избави! — сказал он, и лицо его в тот момент, когда он сделал ударение на звуке "а", стало вдруг невероятно длинным, словно в кривом зеркале на ярмарке в "комнате смеха". — Избави боже! Простите, но ведь это становится просто скучным — вы все время повторяете одно и то же. Так вот дальше. Я убил в себе всякое сострадание: Третьего, Одиннадцатого, Двадцать девятого, Восьмого, Тринадцатого и Десятого я вынудил в следующий раз вообще выйти вон из сейфа и сесть перед ним в кружочек; дверцу сейфа я запер. Они сидели, так сказать, перед запертой дверью. Семнадцатый посередине, остальные вокруг. На полу. В следующий раз, когда я приехал к Койлю, я привез с собой корзину шампанского. Он пил много и с удовольствием, был в самом отличном настроении, пил и красное вино — можно сказать, выпивал. Как вы понимаете, мое положение все усложнялось. Потому-то я так и увлекся, принял крайние меры, не остановился даже перед жестокостью. И вот видите, я пришел теперь к вам, хотя лучше б мне было, наверное, пойти к священнику…
Я испугался.
— Мистер Кротер, — сказал я очень серьезно, — говорите, пожалуйста, без отступлений. — Я выпрямился на стуле. — Вы что-нибудь… сделали с мистером Койлем?
— Избави боже! — воскликнул он, и лицо его на мгновение стало таким длинным, что от лба до кончика подбородка расстояние было, казалось, не меньше ярда. — Это просто ужасно, что вы, молодые люди, настолько лишены всякой фантазии! Ох уж это послевоенное поколение! Для всего вы ищете самые банальные объяснения! Простите меня, но, учитывая разницу в возрасте…
Я сделал легкое движение головой, которое могло сойти и за короткий поклон.
— Чепуха, сущая чепуха! — продолжал мистер Кротер. — Ну, так вот, дальше. Мои ночные посещения становились все чаще и чаще. Промежутки между ними, следовательно, все короче. Шестого, Девятого, Одиннадцатого, Девятнадцатого, Шестнадцатого, а затем Пятнадцатого, Восемнадцатого, Двадцать третьего, Двадцать восьмого, да к тому же еще Тридцать пятого и Тридцать шестого с верхнего яруса, но в первую очередь Семнадцатого я заставил двинуться гуськом по направлению от сейфа к дверям. Семнадцатый, разумеется, впереди. В следующий раз я приказал им шествовать змейкой, а через раз потребовал, чтобы они это повторили (Семнадцатый, как всегда, впереди!). После того как они у меня еще помаршировали, построившись в колонну по два, я перевел их в кавалерию. Двойка — гоп-ля! — верхом на Тройке, Четверка на Пятерке, Шестерка на Семерке, и так далее. Семнадцатый, естественно, впереди.
Я хотел было задать ему вопрос, так как выражение "естественно" было мне непонятно, но мистер Кротер так вошел в раж, что попытка моя провалилась.
— Вскоре, — продолжал он, — мне пришлось, однако, признаться самому себе, что, в сущности, я всегда имею в виду главным образом номер Семнадцатый (со второго яруса). Это существо стало для меня как бы фокусом безмерной ненависти — почему, уж не знаю и сам. Я ведь, собственно, никогда даже не пытался узнать, чем набит этот серопузый, мне было все равно. Вслед за тем я перешел к самым крайним мерам, и за это меня по сей день грызет совесть, доктор. Я выбрал дьявольски холодную зимнюю ночь. Я широко распахнул обе створки окна и заставил Семнадцатого выйти одного на холод. Я обвязал ему шею специально принесенной веревкой и повесил его на оконный переплет, в самую что ни на есть стужу, так, чтобы он болтался, да один ярд ниже окна. Сейф, разумеется, был снова, заперт, согласно обычному порядку.
Он молчал, да и я ничего не говорил, только глядел в огонь, тихий жар которого теперь, когда язычки пламени больше уже не плясали, сиял глубоко и ровно, как красный бархат.
— На другой день к вечеру мистер Койль умер. Как вы знаете, от паралича сердца.
— Вам, наверное, было бы в самом деле лучше пойти к священнику, мистер Кротер, — сказал я.
— Так вы считаете, что нашему уважаемому викарию можно такое объяснить? Я придерживаюсь другого мнения.
— Я тоже, мистер Кротер. Это вообще, уж извините, пожалуйста, нельзя объяснить ни одному здравомыслящему человеку. Но священник, возможно, нашел бы, что сказать вам в отношении вашей совести…
— Ну, вот мы и пришли к тому, с чего надо было начать! — выкрикнул он очень живо и даже с долей восхищения, что опять неприятно меня поразило. Совесть! Вот оно! Вы едва ли можете себе представить, какие я терплю муки, с тех пор как умер старик. Я живу под каким-то давлением. Не хочу произносить это страшное слово, которым мог бы обозначить то, что, возможно, я сделал, но оно постоянно во мне наготове, хочет вырваться, хочет быть высказанным… Видите, именно потому я и пришел к вам. Вы, так сказать, светский молодой человек, и широта ваших взглядов… Ах, чем он может помочь мне, наш старый священник!
