Акрам Айлисли - Сияние шести солнц
— У него там отец в деревне, — спокойно перебил Керима профессор, учитель истории и в то же время самый настоящий молла. Собирает с людей деньги, организует ремонт мечети, используя, как выражается наш уважаемый "будущий доктор", "заинтересованный труд", а потом идет в школу и преспокойным образом учит советских детей атеизму.
На лице Керима выразилось предельное изумление — будто профессор, по меньшей мере, сообщил о пришельцах с Марса.
Теймур не выдержал.
— Профессор! Прошу оставить моего отца в покое. Он не имеет ни малейшего отношения к нашему разговору!
— Считаешь: не имеет отношения?
— Никакого!
— Тогда разреши, я выскажу свое мнение. Ты, видимо, заметил, что Керим-муаллим старался смягчить оценки?
— Заметил.
— Так вот. Прежде всего, я должен сказать, что образ мыслей автора данной работы, сам характер его мышления чужд мышлению человека, работающего в нашей среде.
— Любопытно! — бросил Теймур. — Значит, я… — Перед Теймуром вдруг отчетливо встал Мурад, но в этот момент Керим под столом наступил ему на ногу.
— На старом рынке новые порядки наводишь? — профессор выразительно посмотрел на Теймура и, вынув листок из лежащей перед ним пухлой рукописи, швырнул его Кериму: — Читай!
И Керим стал читать:
"Этические нормы каждого слоя общества опираются на экономические и моральные законы, присущие этому слою. Этические нормы крестьянства порождены его связью с землей, с природой. Психологические факторы, определяющие нравственную сущность крестьянина, всегда отличались чистотой, прочностью, постоянством, поразительной ясностью, чем всегда привлекали внимание лучших умов-людей, заботящихся о судьбах человеческого общества. В сознании истинного крестьянина материальные блага, достающиеся человеку, измеряются трудом, затраченным на их приобретение; нравственная сущность крестьянина как моральная категория формировалась именно в процессе этого измерения. Обман, спекуляция всегда были чужды сознанию истинного крестьянина; на вещь, доставшуюся даром или по дешевке, крестьянин всегда смотрел с подозрением; не оставлял на развод дешевого скота, опасался сеять дармовыми семенами. В результате непосредственной связи с землей, с природой в сознании крестьянина сложились нравственные критерии: «харам» и «халал» "дозволенное" и «недозволенное»; при помощи этих понятий в сознании крестьянина прямое и кривое, истинное и фальшивое разграничивается на заработанное честным трудом и доставшееся даром. Крестьянин, утерявший эти нравственные критерии, уже не крестьянин, и есть все основания говорить об отчуждении его от специфических для крестьянина морально-этических норм".
Страница кончилась.
— Не понимаю, — говорит профессор, — о каком крестьянстве ты здесь говоришь?
— Разумеется, о нашем. Мне кажется, что это одна из насущных проблем нашего общества.
— Нет, ты неподражаем!
Что можно было сделать после этого? Подняться, открыть дверь и уйти. Но Теймур не поднялся и не ушел, потому что некуда было ему идти, не было у него никого, к кому можно было пойти в такую минуту.
— И ты уверен, что один занят этой проблемой?
— Нет, профессор, уверен, что не один. Но считаю долгом в меру своих возможностей помогать решению проблемы. Именно поэтому я должен довести свои выводы до сведения общества, иначе моя докторская диссертация лишена всякого смысла.
— Потрясающе! — сказал профессор. Собрал лежащие перед ним листки, аккуратно завязал папку. Положил их перед Теймуром. — Так. На защиту я это представить не могу. Жалуйся, если считаешь нужным. Куда тебе угодно.
"ТОЧНЫЕ НАУКИ — ЭТО ВЕЩЬ!.."
Неужели все так и было? Какие-нибудь полчаса, час… Абзац отсюда, страницу оттуда… И все — можешь идти… А куда?.. Пришел, повалился в постель — некуда ему идти.
Пять лет, ровно пять лет: все отпуска, субботы, воскресенья… Одно и то же, одно и то же!.. А впрочем, так ли это? Правда ли, что пять лет подряд он каждый день делал одно и то же? И пчелы ведь каждый день делают одно и то же, и муравьи. И само солнце. Разве не проделывает оно ежедневно одну и ту же работу? И в то же время каждый день понемножку обновляет мир. Незаметно, неуловимо для глаза весну оно заменяет летом, лето — осенью, осень зимой… Времена года. Они должны сменять друг друга, без этого нельзя. Если они не будут сменять друг друга, ни пчелы не смогут жить, ни муравьи… А может быть, те пять лет, когда изо дня в день долбил он в одну точку, это не пять лет, а всего лишь один сезон, одно время года. И после этого пятилетнего времени года вчера должно было начаться, наконец, для него новое? И только потому, что оно не началось, время вдруг остановилось, словно задохнулось, словно его лишили возможности движения…
… Лежа в этом неподвижном выдохшемся времени, Теймур глядел в потолок и видел Бузбулак. И Бузбулак, который он видел сейчас, казалось, тоже был смят, придавлен: и деревья, и речка, и дома. Словно деревня испугалась когда-то Джемшидова, так испугалась, что до сих пор не может прийти в себя… Деревья, напуганные Джемшидовым, стояли у него перед глазами; напуганные Джемшидовым дороги, тропки, дома… И где-то за горами занималось сейчас напуганное Джемшидовым утро.
Он увидел глаза этого утра, испуганные, изумленные, сияющие чистотой глаза. "Ярче сияй!" — сказал Теймур. Он сказал это утру, сказал Бузбулаку и сказал так громко, что сам удивился, услышав собственный голос.
Уже десять дней, как уехал профессор. При Теймуре просить Джемшидова, чтоб позаботился о его сыне, Мурсал не решился — не хватило смелости. Поэтому в день отъезда Теймура он с утра не находил себе места — все хлопотал, суетился, говорил без умолку…
— Самому бы поехать надо… — то и дело повторял он. — Поехать бы, устроить мальчика, сразу бы от сердца отлегло… Конечно, профессор не чужой человек. И от нас ничего плохого не видел…
Мурсал решил вбить это Теймуру в голову, потому что очень хотел, чтобы его мальчик, как попадет в Баку, сразу пошел к профессору и хоть на одну ночь непременно остановился бы у него.
— Переночуешь, а там видно будет… Как профессор скажет… Может, он тебя в общежитии устроит получше… А может, и не отпустит, никуда, оставайся, мол, у меня, чтоб на глазах был. У Джемшидова пять комнат да еще кухня, у них ведь там кухня не в счет…
В тот день Мурсал поднялся спозаранок, поехал в район. Баранины килограмм взял — накормить, ребенок надолго уезжает. Купил у соседа килограмма четыре отборных персиков, оборвал росший во дворе фундук набралась добрая корзина гостинцев. Мурсал все возился, все укладывал их; то персики сверху уложит, то орехи насыплет…
— Хорошие фрукты, — приговаривал он, любуясь корзиной. — В городе разве купишь такие? Главное — свежее все. Таких фруктов, как в наших местах, нигде не найдешь… Одного жалко — сам не могу поехать. Поехал, устроил бы тебя… С профессором договорился бы… Ладно, как-нибудь потом выберусь. Будут зимой каникулы, и приеду. Лишние траты тоже ни к чему. Лучше купишь себе что-нибудь. В городе ведь за все платить надо. Да, жалко, жалко, что я с тобой не еду… Самому-то надежней.
В то время из пяти Теймуровых сестер три уже были замужем, две еще оставались дома. И эти две с самого утра то и дело принимались плакать; к полудню глаза у них покраснели, распухли, но они по-прежнему продолжали всхлипывать.
Замужние сестры не плакали — не было времени. Они нянчили своих грудников, разнимали сцепившихся во дворе сыновей, кричали на тех, кто удирал на улицу, и, улучив момент, успевали еще ворчать на сестер.
— Это ж надо! Распустили сопли! Куда едет-то, соображаете? В Баку! Учиться! С золотой медалью едет!
Мать Теймура пожарила баранину. Старшая сестра, тоже кое-что сготовила, принесла. И две другие замужние сестры не с пустыми руками явились: одна принесла с собой катык, другая айвовое варенье. Поставили все на подоконник, чтобы не достать ребятишкам. Чемодан Теймура, собственноручно сколоченный отцом из фанеры, красный с голубыми разводами, стоял рядом.
Под вечер, перед заходом солнца учитель Мурсал поднял этот красный с голубыми разводами чемодан,
— Пораньше выйти надо, — сказал он.
Все пять километров до станции они отмахали пешком. Уже совсем стемнело, когда учитель Мурсал усадил сына в плацкартный вагон. На следующий день рано утром Теймур сошел с поезда в Баку. Дом профессора Джемшидова он отыскал сразу, но нажать кнопку звонка, приделанного на стене возле двери, весь день не набирался смелости. До вечера бродил он возле профессорского дома с корзинкой в руках. И только когда наступили сумерки, ему не оставалось ничего, как все-таки нажать на эту кнопку. Дверь отворил Бешир.
— А, Теймур! — обрадованно воскликнул он. — Вот это да! — легонько подталкивая в спину, он привел гостя в большую светлую комнату.
