Юрий Самарин - Тринадцатый ученик
— Да вот боровок. Гуманитарная помощь. Мы случайно мимо сельсовета шли. Дай, думаем, раз уж само в руки идет, возьмем. А к чему?
Татьяна ринулась было по улице.
— Э, стой! Куда? Там уж нет ничего! Ты что? Расхватали в момент. Только пыль столбом.
Мурманчиха и прошлый раз, будучи в отъезде по базарным делам, пропустила раздачу дарового дранья, но чтоб судьба так насмеялась и во второй раз — это уж ни в какие ворота не лезло!
— Сиротинка я горькая! — Танька заголосила так, что даже тертый Бармалей испугался. — ой лишенько! Беда-то! — в то же время хитрый сиротский глаз косил на Борьку. — Он же те, Тимофей, ни к чему!
— Да и я говорю, — поддакнул Бармалей.
— Отдай его мне. — Танька решилась действовать напрямик.
Заметно было со стороны, что Бармалею ужасно хочется еще помурыжить Мурманчиху, но того и гляди выскочит всадник на вороном коне. Да и Паша уже тянул за рукав.
— Ах!.. — махнул Бармалей рукой, как бы борясь с собой и сдаваясь. Тащи две бутылки.
Татьяна мигом сгоняла в дом за самогоном. Снимая с Борьки свой ремень, Бармалей поучал:
— Помни: боровок — американский. — он показал ей наклейку под передней правой ногой. — Подарок от «дяди Сэма». С кормами поаккуратней. Ему еще привыкать надо к нашей пище. Кстати, в магазин бананы завезли. Через три дня мы их уценим — приходи, по блату отпущу, а то ведь все ломанутся.
Мурманчиха открыла от удивления рот, и, должно быть, смутные мысли закопошились в ее мозгу. Нюхом она чуяла подвох, но кабанчик — вот он, здесь.
— Ах ты, толстушечка моя, — затютюшкала Татьяна, — да чистенький какой! Сразу видно — не из наших.
— Пора! — Бармалей с бутылками в карманах штанов растворился в проулке, Паша метнулся следом.
Они перепрыгнули ров, затаились в кустах. И в самое время. В устье улицы возник апокалипсический конь, всадник-возмездие сжимал в руке хлыст.
Бармалей даже застонал от удовольствия, толкнул в бок Пашу:
— Нормально, а?
Мотнувшись на полном скаку к Татьяне, парень вопросил:
— Чей кабанчик?
— Был дяди Сэма, — твердо отвечала Танька, пытаясь прикрыть боровка подолом юбки, — а нынче — мой!
Как они рассыпались во взаимных угрозах, как, пыля, мутузили друг друга на обочине, как победила молодость и правда и боровок был прежним манером опоясан ремнем (только ремень выдернут был из других штанов) и парень в изрядно измочаленной рубахе повел в поводу свою живность обратно в Хлебниково, Паша и Бармалей узнали от очевидцев, когда, изображая невинность, вечером сидели во дворе под старой березой. Татьяна же, вероятно, не ожидая встретить сочувствие со стороны черствых односельчан, по поводу происшедшего не обмолвилась ни с кем и словцом, потому, не желая выглядеть дурой, не выдала и виновников происшедшего.
Суббота — банный день. Банька у Виктории Федоровны справная, новехонькая, сияет изнутри, благоухает свежим тесом. Веники березовые запарены в тазу на всю компанию парильщиков. Паша, мужик, первый снимает пробу с пара. С утра натаскал два чана воды. Виктория Федоровна как следует протопила. Отлично, и настроение соответствующее.
Шагнув в парилку, Паша мгновенно покрылся потом, зачерпнул воды ковшом, плеснул на каменку и принялся охлестываться веничком — охаживать бока и спину, куда доставал. Взобрался на полок, в самый жар. «Да, нам, славянам, и ад не страшен — закалочку проходим: зимой — морозимся, в бане косточки прожариваем, мозги плавим». Спустился вниз, окатился водой. «Здорово! И хмель вышибает, и дурь…»
Хозяйка Виктория Федоровна отменная. Деревенский, непритязательный быт у нее подслащен: тазы и ведра в бане новые, цветные, сладко пахнет импортный шампунь, в предбаннике светло, зеркало, у зеркала полочка с расческами, на вешалке — махровые простыни и хозяйские халаты купальные с капюшонами.
Пропарился Паша до легкости, до звона в голове. Пора свою очередь женщинам уступать. А удовольствия не завершены — предстоит долгое традиционное чаепитие на веранде.
И свет Божий, летний, благодатный, встречает солнышком и ветерком воистину щедро.
— С легким паром! Как сегодня?
— Отменно.
— Ну и хорошо.
Озабоченная Виктория Федоровна повела мыться Жанну и Нику. А Паша перекурил на завалинке, поднялся по ступеням на веранду, устроился в плетеном кресле — в неге, в блаженстве примиренных тела и духа. Листал старую «Смену», дремал. Уже накрыт был скатертью круглый стол с экзотическим самоваром во главе и пирогами под салфеткой на блюде. Заварной чайник, прозрачный, из толстого тонированного стекла, такие же чашки на блюдцах — дань моде, напоминание о «красивой», городской жизни. А может, Виктория Федоровна старается для внучки: и компьютер ей подарила, и одевает девчонку на загляденье — мол, хоть и в деревне, а столичная ты девочка, не забывай и не страдай. Повезло Нике с бабушкой!
Прошмыгнули через веранду в комнату Жанна с дочкой, обе в халатах с наброшенными капюшонами, больше похожие на сестер.
«А ведь не будь болезни, — подумал Паша, — была бы Жанна завидной невестой, о которой такой, как я, деревенский, и мечтать бы не смел. Москвичка, с квартирой, с образованием. Из приличной семьи. Дуракова невеста, так сказал Бармалей. Сказал — пригвоздил. А кто из нас умный-то, а, Бармалей?»
Теперь пора воткнуть в розетку самовар. Последняя партия — Виктория Федоровна и тетя Нюра — домоется, и будет чаепитие — с конфетами и вареньем. Жажда томит. Сквозь ленивую негу любопытно следить за происходящим в комнате. Ника разложила на своем столе альбом с наклейками, высыпала целый ворох новых конвертиков (бабушка балует), принялась вскрывать и наклеивать, откладывая двойные. Жанна притихла в своем кресле и смежила ресницы. Залитая солнцем комната выглядела празднично и нарядно, но в Пашином покое уже завелась червоточина, и движение неясной, чужеродной энергии проникло внутрь. Стыдно ему, молодому мужчине, признаваться в своих страхах, но он никогда не бывал спокоен до конца в присутствии сумасшедшей. Хотя не буйная же, просто больная… Ведь так и ждешь: вот сейчас, сейчас, соответствуя твоему ожиданию и страху, прорвется нечто, владеющее ее душой, и посягнет на солнечный мир и тебя самого. А чего ждешь — то и случается…
Жанна как-то подобралась, напряглась, забеспокоилась, лицо ее осветилось нехорошим огнем, в непонятном порыве она вскочила, оттолкнула дочь, схватив целую горсть цветных фантиков со стола. В накатившем неистовстве принялась рвать их, швыряя и топча обрывки на полу. Ника молча выдирала наклейки из рук матери. Вся эта безумная сцена длилась пару минут.
Паша сорвался с места, кинулся в комнату, обхватил Жанну за плечи, затряс:
— Оставь! Брось! Перестань!
Она не внимала. Механизм, через который мозг воздействует на тело, сломался в ней.
— Я тебя спилю! — вдруг завизжала она.
«Не человек — оболочка», — мелькнула ужасная мысль.
В этот момент безумная перестала сопротивляться и разом обмякла, превращаясь наяву из женщины в тряпичную куклу.
— Она поцарапала меня. — Ника без гнева смотрела на мать в Пашиных насильственных объятиях.
Тут на веранде возникли румяные, распаренные Виктория Федоровна и тетя Нюра в целомудренных белых платочках. Мигом захлопотали. Жанну увели за плотный полог и убаюкали. Нике без охов и причитаний смазали царапины йодом, затем, сунув пирог и конфетку, отправили ее досыхать на теплое майское солнышко.
— Залечили, — резюмировала Виктория Федоровна кратко.
Паша уже знал историю болезни Жанны и привык к деловитой интонации главы маленького женского семейства. Если плакать и стонать — не выживешь.
Чай с мелиссой и мятой благоухал одуряюще и смотрелся изысканно в прозрачных чашках. Обычно беседы велись после бани отвлеченные: о политике, о книгах. Но сегодня разговор то и дело сворачивал на личную колею.
— Я виновата, — строго произнесла Виктория Федоровна, — не уследила момент. И все мне кажется, что с вечера она легла пусть слабой и нездоровой — но в своем уме, а проснулась — будто подменили. Эта агрессия, зло в ней… и к Никуше — особенно. Откуда оно взялось?
— Сашок вот тоже, — начал Паша и застыдился: разве можно лезть в это со стороны, когда здесь живые раны, язвы? Но он догадывался — Виктория Федоровна хочет говорить об этом.
— Не сравнивай, — оборвала его тетя Нюра (она вот не сомневается, что о болезни нужно и должно говорить), — то дитё. Оно без разума, но в радости. А Жанна — в злобе. Помню, кликуша у нас была — умерла давно, сразу после войны, — жутко так стонала и вопила, головой, помню, билась и на мать родную кидалась.
— Эти глаза мрачные, и даже откуда-то хитрость в чертах, будто замыслила что-то. Лукавство мелькнет. Больше всего боюсь, что Ника на меня такими глазами поглядит. Ее ведь дочь.
