Сергей Саканский - Наблюдатели
6 июня
Свершилось – я полюбила другого!!!
И я начинаю дневник свой вести. Это нелегко, потому что муж может найти. Но и я способ хороший нашла.
Как рассказать?
Я женщина замужняя, с мужем в церкви венчанная. Верность хранить не легко, ещё тяжелее – нарушить верность… За долгие годы я ни разу мужу не изменяла, хотя было много их, мужчин, которые намекали на любовь со мной.
И вот, впервые, я полюбила сама… И не было сил противится этому чувству.
Он ухаживал за мной. Иногда, вечерами, я выглядовала из окна и видела: стоит его большая белая машина, и он в машине сидит, на мои окна смотрит.
А утром я находила замёрзший букет в талом мартовском снегу…
Он такой же как я, он – мистик!! Он знает о существовании тонкого мира. Такое слово как «Дух» – далеко не пустой для него звук. Мы можем часами разговаривать о «Розе мира», о Блаватской… Счастье то, что он есть и несчастье – то, что я не встретила раньше его.
В семье я не находила понемания. Мой так называемый законный муж – примитивный и грубый материалист. Он не верит в Бога и этим сказано всё!
Я в церковь пошла и молилась там. Я просила Господа: «Господи, дай мне знак!» Но всё молчало вокруг.
Однажды погожим весенним утром я увидела, как солнечный луч из окна коснулся светлого лика Богоматери. Младенец на её руках был в тени, что также имело смысл…
«Это знак!» – сказала себе я.
Тем же вечером, когда я опять увидела его большую белую машину, я выбежала, простоволосая, на улицу, смело распахнула дверь и он увёз меня в ночь…
Его зовут… Нет! Я не назову его имени даже тебе, мой дружеский, мой женский дневник. Он настоящий француз, парижанин, работает в посольстве, с миссией. Он умён и галантен, как настоящий джентельмен. Когда-нибудь он увезёт меня с собой во Францию. Прощай, немытая Россия!
О, это непросто – писать прозой, и не потому, что я отвыкла от клавиатуры: мне, с ранней юности привыкшей к сладкоголосию стихов, к ритмам и рифмам, к тайным мерцаниям смысла…
Дар поэта – особый дар: поэт и прозаик столь же отличны друг от друга, как адвокат и медик, биолог и астроном. Их семантическая общность лишь кажущаяся: вводит в заблуждение то, что оба работают со словом, но и многие другие специалисты также работают со словом – те же адвокаты и медики, ученые и журналисты… Но разве является художественным произведением какая-нибудь речь в зале суда?
Микров вернулся, в прихожей ступнями гремит… Несколько ловких движений пальцами – и скрыта от нежеланных глаз болью и кровью написанная страница моего дневника.
Вот что неожиданно приходит мне в голову: может быть, я гость на этой холодной Земле, и послана сюда лишь для того, чтобы молча наблюдать за людьми, созерцать, но не действовать в этом мире?
23
Сегодня кто-то позвонил в дверь, я пошла, простоволосая, открывать, наверняка уверенная, что это соседка пришла за луковицей, но – каково же было мое потрясение – на пороге с тросточкой, с черным дипломатом, такой же, как в воскресенье у Меньшиковых – стоял Жан. Я чуть было не закричала, с головой выдав себя. Я еле удержалась на ногах, меня шатало, из меня текло. Никогда никакой мужчина не был мне так глубоко желанен.
Я с ужасом вспомнила, что ела за обедом чеснок, много чеснока… Я с ужасом подумала, что под левым крылышком носа притаился у меня невыдавленный прыщик…
Но почему? Зачем он пришел?
Это остается для меня загадкой!
Он пришел не ко мне – к Микрову! Профессор пригласил его в кабинет, потребовал сварить кофе, и они проговорили около часа.
Микров пьет из своей любимой чашки, с уродливой глазурью аиста, несущего в клюве гроздь винограда, и я, разлив кофе, плюнула ему в эту синюю чашку, затем вытащила из носа козявку и бросила туда еще и козявку, но и этого мне показалось мало: тогда я погрузила пальцы в вульву и измазала край его чашки соком своим, соком – вот тебе, вот!
Соком, который во мне породил другой человек…
Когда, наконец, мужчины вышли (хотя, мужчиной, в прямом смысле, я бы предпочла называть лишь одного из них), все оказалось еще загадочнее, чем сначала. Остановившись в прихожей, они как-то странно улыбнулись друг другу, и я хорошо уловила эту улыбку…
– Стало быть, курица не птица, – сказал Жан.
– Не птица, – дурным эхом отозвался Микров.
Жан выразительно посмотрел на меня и вышел. Я влетела в свою кухоньку и в изнеможении прислонилась к стене.
Я слышала лифт, в котором спускался мой любимый, и словно какая-то упругая нить тянулась между нами, тянулась, натягивалась, пока не разорвалась…
Убирая со стола в кабинете мужа, я бережно взяла чашку Жана, отнесла на кухоньку – в чашке оставалась жидкая гуща – я опрокинула чашку в блюдце и посмотрела в черном узоре наши пути.
Две дорожки вились, путались, пересекались и сколько-то шли вместе, затем – расходились вновь, чтобы виться, путаться, скрещиваться с другими дорожками… Это и есть наша жизнь – моя и Жана! Слезы навернулись на мои глаза. Внезапно я схватила его чашку и стала ласкать, целовать и облизывать ее. Я обвела языком узкую золотую каемочку, где касались его губы, затем частыми, короткими поцелуями покрыла ручку, где были его пальцы… Я представила, что чашка – это и есть живой настоящий Жан: ноги мои подкосились, мое лоно переполнилось горячей влагой, небывалой силы оргазм несколько раз встряхнул мое тело, и тут же, как назло, на кухню вошел Микров.
Он вполз неслышно и гадко, словно глиста. Возможно, перед тем он несколько секунд внимательно рассматривал меня.
– Что здесь происходит? Ты рехнулась? Чем это ты здесь занимаешься?
– Мастурбацией, мой дорогой! – зло парировала я.
Микров уставился на меня расширенными зрачками.
– Да, да, да! А что ты прикажешь мне делать, если вот уже… – я принялась демонстративно загибать пальцы. – Вот уже девять с половиной недель ты не обращаешь на меня никакого внимания, будто у тебя перманентные месячные.
– О, Боже! – Микров схватился за голову, – какой же я осел!
– Курица не птица, не птица, – звучало во мне крупными толчками, словно некий рефрен, когда Микров, жарко дыша, имел мою законную плоть.
– Курица не птица, Монголия не заграница, – думала я, уже засыпая, и вдруг, словно молнией вспыхнула полностью вся эта присказка советских инженеров:
– Курица не птица, Монголия не заграница, баба не человек!
Вот, оказывается, что имелось в виду… Микров рассказал Жану свою теорию, и слова, произнесенные в прихожей, были именно об этом!
Неужели и Жан заодно с ним? Эта хохмическая теория, согласно которой «…мозг женщины физиологически отличается от мозга мужчины, на клеточном уровне, в невидимой глубине своей. Возможно, мозг женщины способен генерировать мысли лишь на мозге мужчины, как на некой матрице, тогда как собственные его способности…»
Жан, разумеется, пошутил, но пошутил в моем присутствии, переглядываясь с моим законным супругом.
Впервые у меня зародилось какое-то сомнение насчет Жана.
Так ли хорошо я знаю его?
Я повернула голову к голому Микрову: он спал. Не надевая халата, голая, вышла я на кухню, разыскала на мойке чашку, из которой пил мой любовник, и выбросила ее в форточку. Далеко внизу послышался жалобный мелодичный звон.
Голова моя кружилась. Мне было тошно, мучительно. И мне почему-то захотелось от лица мужчины заговорить. Вот так:
Я повернул голову к голому Микрову: он спал. Не надевая халата, голый, вышел я на кухню, разыскал на мойке белую чашку с золотой каемочкой, ту самую чашку, из которой пил мой любовник, и выбросил ее в форточку. Далеко внизу послышался жалобный мелодичный звон.
24
Один человек на свете, один. Он рождается один, он умирает один. Почему же в течение всей своей жизни он должен быть с кем-то другим?
Нет, никогда, сколько бы ни было потрачено напрасных сил, один не расскажет о себе другому ничего.
Никогда другой не поймет одного.
25
Я не люблю человека еще и за то, что он не только отделяет себя от животных, но и ставит себя выше их.
