Александр Торин - Осенние рассказы
— Что с внучком — то?
— Воды, воды ему дайте.
— Водки ему, а не воды.
— Молчи, пьяница.
— Немедленно в больницу.
Что было потом я не помнил, и вдруг услышал женский голос.
— Руку давай.
— Что? — испугался я.
— Сожми кулачок. Слава богу, проснулся наконец. Укол делать будем, вот что. — подмигнула мне молоденькая, внушительных размеров сестричка.
— Ой, а где это я?
— В больнице. Будешь у нас лечиться.
— Вот черт, — подумал я. — А как же Люба?
В голове звенело. Я лежал в палате. Вместе со мной палату делили несколько мальчишек. Кто-то спал, кто-то кряхтел, остальные синхронно ковыряли пальцем в носу.
— Вынули пальцы из ноздрей. Завтрак! И чтобы не сорили мне тут! — дородная тетка вкатила в палату тележку с подносами. — Кто будет хлебом швыряться на обед шиш с маслом получит!
На тарелках лежал серый хлеб, кусок сыра и ломтик сливочного масла…
— Сыр, — обрадовался я. — Сыр, сыр…
— А ну — ка, шкет столичный, убери руки! — искаженное лицо с заячьей губой появилось около тарелки. Судя по пробивавшимся над губой усикам, обладатель заячьей губы был класса из пятого, или даже из шестого.
— Почему? — испугался я. — Я есть хочу.
— А потому что мне твоя морда не нравится. Не видел я тебя никогда. И запомни: никаких лишних вопросов. Дошло?
— Дошло. То есть понял. То есть зарубил на носу.
— А может тебе «темную» для профилактики устроить, пацан? Чтобы знал, как старших уважать?
— Ишь ты, какой храбрый, — я решил блефовать. — Ты давай, устраивай. Я ребят со двора позову, они тебе покажут. Они в восьмом «А» учатся, а я им… — я запнулся, придумывая что — нибудь такое, — настоящий бензиновый двигатель от мопеда помог запустить.
— Вот это да — Заячья губа слегка утратил боевой пыл. — А ты чего, тоже местный? В какой школе учишься?
— В пятой.
— Ну ладно, бить мы тебя пока не будем. Читать умеешь?
— Умею.
— А я до сих пор не научился, — загоготал парень. — Почитай нам вслух. Отличная книжка про шпионов.
— Ну и пожалуйста, — обрадовался я. — Я про шпионов и сам книжки люблю.
Будущие бандиты уселись около кровати, завороженно слушая рассказ про храброго чекиста и вражеского разведчика.
— Вот ведь, Бляха, — вздохнул заячья губа. Был бы у меня пистолет, я бы я бы такое сделал… А ты где так здорово читать научился? Здесь у нас лежал один вроде тебя, только его перевели в другую палату.
— А как его звали? — спросил я, чувствуя, что заранее знаю ответ.
— Не помню, Пашкой, кажется. — зевнул парень.
3.После завтрака я подошел к санитарке, сидевшей в больничном коридоре.
— Тетенька, а вы случайно не знаете, где здесь Павел Чумаков лежит, мы с ним в одном классе учимся.
— Дружите что ли? Дело хорошее. Вон в той палате, около лестницы. Только если он спит — не буди, а то он совсем слабенький, бедняжка.
Я приоткрыл дверь оказался в комнате, пахнущей хлоркой и эфиром, тоскливым больничным ароматом. На койке около окна лежал Пашка, я поначалу его не узнал, детское лицо его осунулось, розовые щеки побледнели.
— Ой, привет, — он вздохнул и повернулся на подушке. — Ты чего, тоже заболел?
— Привет, Пашка. Я вроде отравился чем — то. А ты как себя чувствуешь?
— Да ничего, слабость только. А что в школе делается?
— Все нормально. Вот будет праздник строя и песни. По математике — дроби проходим.
— А к нашему дереву ходите?
— А как же. Почти каждый день.
— Везет вам. А я, боюсь, уже не попаду. Пока выпишут, глядишь дожди пойдут и холодно станет.
— А ты выздоравливай поскорее. Уже все учителя говорят — вот был бы Чумаков, он бы вам всем нос утер.
— Спасибо. — Пашка устал от разговора, лоб его покрылся испариной. — Я посплю немного, ладно?
— Ага, я еще вечером зайду.
— Да, — Пашка как-то напрягся. — Ты Любе передай, пусть заходит.
— Передам, — сказал я, чувствуя угрызения совести. — А Галя Бузакина тебя навещает?
— Заходит, — улыбнулся Паша. — Слушай, он приподнялся на кровати. — Пуховой обязательно привет передай, ладно?
— Конечно, Паша. — Почему-то мне стало стыдно, я понимал, что меня скоро выпишут, а он останется лежать в этой больничной палате.
Через несколько дней Заячья губа вылечился и был выпущен на свободу. Меня поили хлоридом кальция, димедролом и делали уколы. Через неделю болезнь отступила.
Когда меня выписывали, врач объяснил, что узбекский виноград был спрыснут какой-то вредной химией для избавления от насекомых, а вместо насекомого жертвой химикатов оказался я. Но беспокоиться уже не о чем, потому что отек спал, яд вышел из организма. Вот только аллергические реакции могут остаться.
Бабушка кивала головой, а я не выдержал и спросил: «А что там с Пашей Чумаковым?»
— Чумаков? Мы делаем все, что можем, — нахмурился врач.
— А когда его выпишут? — не унимался я, чувствуя себя предателем. С одной стороны я хотел, чтобы Пашку поскорее выписали, с другой…
— Боюсь, что с окончательным диагнозом подождать, — нахмурился доктор.
— Веди себя прилично, — рассердилась бабушка. — И не отвлекай доктора от работы.
— Куртку одень, похолодало, — бормотала бабушка. Меня поразил холодный, прозрачный воздух и ощущение бесконечности пространства. По улице куда им вздумается шли люди, понятия не имея о том, что творится за кирпичными больничными стенами..
4.Класс наш начали готовить к празднику строевой песни, и обнаружилось, что петь хором и маршировать я совершенно не умею. Наша новая пионервожатая, тоже Люба, в коричневом платьице, хлопчатобумажных колготках и прыщами на лбу, оказалась прирожденной комиссаршей.
— Левой, Левой. — Визжала она. — правой. — Тех, кто ошибется не примут в пионеры. Равнение направо. Шагом марш! Запевай!
После репетиции я подошел к Любе Пуховой.
— Привет, — она улыбнулась мне. — Выздоровел?
— Люба, — я сделал над собой усилие. — Ты знаешь, я в больнице Пашку видел.
— Ой, правда? Как он там? Скоро вернется?
— Не знаю. Похудел немного. Сказал, что будет рад, если ты его навестишь.
— Слушай, какая же я нехорошая, — Люба покраснела. Все собиралась, да так и не сходила. Стыдно.
— Короче, он тебя ждет, — пробормотал я и подумал, что такого идиота еще надо поискать на поверхности нашего шарика.
На улице начались осенние дожди. Мы убегали на стройку, прятались среди бетонных панелей будущих пятиэтажек. В один из сумрачных дней, когда дождь льет с утра до вечера, а сумерки за окном начинаются днем, бабушка уехала в Москву. Ключ лежал под ковриком, котлеты в холодильнике. Уроки делать не хотелось, и я включил телевизор.
В голубоватой глицериновой линзе пел народный хор. Бабы в стилизованных кокошниках залихватски подмигивали и приплясывали. Я достал из портфеля учебники, разложил их на кухонном столе и вздрогнул от дверного звонка.
На лестничной клетке стояла Люба Пухова. Она дрожала, волосы ее намокли.
— Привет, Ты знаешь. Паша.
— Что? — Испугался я.
— Пашка умер.
— Как? — Я ничего не понимал. — Как умер?
— Я не знаю. В больнице. Мне только что Клавдия Васильевна сказала.
— Почему?
— Я тоже не понимаю. Я же его навещала несколько дней назад. Он просил сходить к нашему дереву, помнишь, где мы играли. Покачаться за него.
— Надо же, он и меня об этом просил.
— Побежали…
— Сейчас? Такой ливень на улице.
— Побежали, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
Я не узнавал городок. Пелена дождя то обрушивалась перед нами, отделяя прошлое от будущего, то исчезала, испаряясь на глазах, дома ветшали и строились одновременно, к подъездам подкатывали «Волги» с новорожденными, и отъезжали автобусы с гробами. Мне было жутко, больно, сладко и странно одновременно.
Трава на дорожке, ведущей в рощу от станции была мокрой, тропинки размокли от дождя, на ботинки налипли комья грязи.
— Ну, вот мы и пришли, — Люба вдруг успокоилась. — Давай представим себе, что все приснилось, ладно?
— Давай.
— И как будто Пашка здесь. Привет, Чумаков. Ну что ты стоишь, ну подтолкни же меня… — Платье ее вымокло и облегало детскую фигуру, острые плечики и худые ноги. — Еще. Еще, сильнее. Еще выше. Закрой глаза. Хорошо. Все, не хочу больше качаться. Стой.
Я придержал веревку.
— Спасибо. — Люба вдруг прикоснулась губами к к моей щеке.
Дыхание у меня перехватило и тоже прикоснулся к ней губами, не помню даже куда, то ли в лоб, то ли в щеку, по которой стекали капли дождя.
Это был первый поцелуй в моей жизни.
— Вот и все. — Устало сказала Люба. — Я совсем замерзла. Проводи меня домой.
