Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников
Сейчас Барахохло вспомнил о чеченце. Хотя поведение зеков-чеченцев, казалось, ничем не отличало их от остальных зеков, их окружала невидимая стена страха, питаемая их репутацией беспределов, пускающих в ход нож по самому ничтожному поводу.
В тот же вечер Барахохло вызвал Аслана из барака. Они отошли за барак, где слабый свет от ламп, освещающих запретку и проволочные ограждения, падал на тускло поблескивающие горки снега, наваленного для утепления к стенам барака.
— Возьми, Аслан. Подарок, — сказал Барахохло, вынув из карман ватных штанов две пачки чая.
Аслан взял обе пачки, подержал их в руке, ярлыками к свету, и протянул их обратно дарителю. — Тебе что надо, Исмаил? Скажи, я за это плату не беру.
— Хочу, чтоб ты взял. Что надо, сейчас скажу. Знаешь лейтенанта Терехина?
— Э, я знаю, чего тебе надо. — Он помолчал, всё еще держа чай в руке. — Оставь это дело, Исмаил. Ты что, вышку заработать хочешь? За лагерное убийство знаешь как будет?
— Надо, чтоб никто не узнал, — сказал Барахохло.
— Нет, дружок. Я такие дела не делаю. Я знаю, все говорят, чеченцам ничего не стоит человека убить. Кто это говорит, не знает чеченцев. Мы мстим за кровь, это правда. Если мне кто-то кровь должен, я пойду и убью, и что потом будет, то пусть и будет. Твой лейтенант не кровник мне. Такие дела даже для друзей не делают.
Барахохло молчал, глядя на снег.
— Совет тебе дам, — сказал Аслан. — Ты думаешь, мне лейтенанта жалко? Для такого дела никто в зоне не годится, нет? В зоне этого лейтенанта не подстережешь так, чтоб никто не видел. Это надо в поселке делать, в Чуне. Кто-то может, кто или вольняшка, или бесконвойник, нет? Там на поселении есть сколько хочешь всякого народа, бывших зеков, за хорошую плату что хочешь сделают, видишь? Ты ищи в ДОКе среди вольняшек, может найдешь, нет? И смотри, на стукача нарвешься… Бери обратно твой чай, нет?
— Возьми чай, Аслан. Спасибо за совет.
С этого дня Барахохло перестал выменивать чай на продукты из посылок. Он копил чай, пряча его за выхлопной трубой дизеля. Он работал над шкатулками, стараясь использовать каждую свободную минуту, и надзиратель Бурдяев похваливал его прилежность. По понедельникам, средам и пятницам он по-прежнему околачивался в ларьке, не сводя глаз с Тани. Ночами он часто стонал во сне, ворочаясь на вагонке, которая содрогалась при его движениях, и три зека, вынужденно делившие с ним шаткое спальное сооружение, матерились и грозили изгнать его из барака.
В один из дней, сразу после поверки, солдат поманил его пальцем и сказал:
— Годи здесь, лейтенант будет говорить с тобой.
Из вахты вышел лейтенант Терехин. Несмотря на мороз, он был обут в сапоги тонкой кожи, его гладко выбритые щеки поблескивали, от него пахло мылом… тем же, каким обычно пахло от Тани… Он был трезв. Не отходя от вахты, он поманил Барахохло. Видимо, ноги лейтенанта мерзли в тонких сапогах, и пока Барахохло медленно шагал к нему, лейтенант пританцовывал, постукивая ногой по ноге, как бы пытаясь неумело исполнить сольный номер из классического балета. Невольно, Барахохло засмеялся.
— Смеешьси, Барахло? Я тя сейчас насмешу. Ты, Барахло, я слышу, ты на моейную жену зенки пялишь. Смотри, гад, я тебя с дерьмом смешаю и пакетом отправлю. Понял? Чтоб я тя в ларьке не видел! Сразу загремишь в кондей, а с кондея на этап, на штрафной, в Вихоревку.
Не ожидая ответа, лейтенант повернулся и скрылся в дверях вахты.
Больше ждать нельзя было.
В тот же вечер, решившись, Барахохло разыскал на ДОКе вольного жителя поселка Чуна, бывшего зека, давно отбывшего несколько сроков, по слухам, за грабежи, бродяжничество, участие в преступных бандах и многое другое, числившегося по документам Константиновым, плюс еще два десятка разнообразных имен и прозвищ. Константинов и пр., сгорбленный, одноглазый, и почти беззубый, работал сторожем лесопилки.
— Лейтенанта? — сказал Константинов, уставившись мутным единственным глазом на Барахохло. — Это можно. Это для нас углеводы, раз, два — и сделано. Может, еще кого надо? Не стесняйся, высказывай.
— Если ты продашь, Константинов, смотри…
— Нам продавать интересу нет. Ваши турки или другие муслимы меня зарежут, как курчонка. Потом мне репутацию надо держать. Может, еще кому надо будет.
— Сколько ты за это возмешь?
— Что с тебя взять? По совести. Давай две банки глюкозы и двадцать чаев, будет дело.
На этом сошлись, оценив жизнь лейтенанта Терехина в две поллитровки Московской Особой плюс двадцать пачек чая по 57 копеек пачка.
— Когда делать будешь, Константинов?
— Ты шустрый, смотрю. Не боисс, неси договоренное, на другой день сделаю.
— Я к тому, что он один дома будет только в понедельник, среду, или в пятницу, после шести, до девяти вечера. Только в это время, Константинов! Поняв?
— Нам это всё равно. Когда ты сказал, так и сделаем. Не боисс, Барахло!
На следующий день, заправив маслом дизель, Барахохло достал из-за выхлопной трубы неоконченную восьмигранную шкатулку, и ножом выковырял уже вклеенные на ее крышке буквы Тимохин и Тимохина. На их место он вклеил квадратики дубовой древесины.
Вечером, передавая надзирателю Бурдяеву очередную шкатулку, Барахохло сказал: — Гражданин начальник, мне две бутылки водки надо.
— Чо? Очумел, Барахло? Чтоб я должности лишилси? — Надо водку. Две политровки Московской Особой, поняв?
— А я думал ты турок, теперь вижу, ты и вправду русский. Водочки захотелось? Понимаю! Понимаю! Тольки никак!
Вздохнув, Барахохло отвернул одеяло, показывая восьмигранную шкатулку.
— А! — сказал Бурдяев, протягивая руку за шкатулкой. Его глаза загорелись.
— Не, — сказал Барахохло. — Сначала водку.
— Да ты что, отказ выполнять приказание? Нарушение режима? А ну, давай сюда, заключенный Барахло!
— Не. Хочешь, иди, докладывай. Пускай начальство знает, кто мне ножи давал, кто мои шкатулки сбывает. Пошумим, мне терять неча.
— Ах ты… — надзиратель помолчал. — Ладно, давай по-хорошему. Ну, пойми, не могу водку. Чо другое… Принесу.
— Могешь, — сказал Барахохло спокойно. — Завтра нужно.
— Чо мне с тобой изделать? — Бурдяев заплакал. — Чо ты со мной, гад, делаешь? Ладно, давай это сюда, завтра принесу.
— Сначала принеси, тогда получишь.
В следующий четверг, Барахохло вручил Константинову в ДОКе две бутылки водки и двадцать пачек чая. И стал ждать.
Пришла пятница, но в зоне было всё по-прежнему. Барахохло прислушивался к каждому звуку, ожидая вестей о лейтенанте Терехине. Но машина лагерных слухов молчала, производя лишь обычные, надоевшие параши об якобы предстоящих этапах или об амнистии, которую зеки постоянно, с небольшими перерывами, ожидали с минуты на минуту, но минуты шли, а амнистии всё не было. В субботу Барахохло увидел лейтенанта Терехина, который к этому времени должен был, в соответствии с планом, готовиться к собственным похоронам, но выглядел вполне живым, здоровым и благополучно пьяным и, слегка пошатываясь, шел от вахты к бараку, где помещалась планово-произ-водственная часть лагеря.
Барахохло почувствовал прилив неожиданной ненависти к лейтенанту. Какое право имел Терехин быть в живых, на третий день после того, как двадцать пачек чая и две бутылки Московской Особой оплатили усилия, необходимые для устранения этого препятствия на пути к счастью будущего Андрея Тимохина?
В понедельник, едва дождавшись обеденного перерыва, Барахохло побежал из электростанции к лесопилке.
— Константинов, гад, чо такое?
— А, это ты, муслим. Слышь, не было его в доме. Потом, у него оружие всякое, не только что Макаров, еще двустволка заряженная.
— Ты что, раньше не знал? — Вот что, Барахло. Неси еще банку, и десять чаев, будет сделано. — Водку не могу. Чай могу, после дела. — После дела тебя ищи-свищи. Неси сейчас. Ладно, скольки есть? — Пять осталось.
— Ладно, неси пока пять. Будет сделано, первый сорт. Не боисс, Барахло!
Во вторник Барахохло отнес Константинову последние оставшиеся у него пачки чая и снова стал ждать. В среду, по мере приближения шести часов вечера, напряжение, в котором он жил в последние недели, нарастало. После работы, не заходя в столовую, из которой, как всегда, несло запахом гнилой капусты, он бегал из одного угла зоны в другой, поглядывая на вахту. Около шести Таня, как всегда, появилась в дверях вахты и прошла к ларьку. Сейчас, в эту минуту, Константинов должен был быть где-то возле дома Терехиных. Барахохло пытался представить себе, как Константинов стучит в дверь, как Терехин открывает дверь и как Константинов тут же взмахивает рукой, в которой нож с широким лезвием. Дальше его воображение останавливалось и вновь возвращалось к видению Константинова перед дверью дома, которого он никогда не видел и который в его воображении выглядел, как резной теремок с башенкой и узорными решетками на окнах. “Скоро, Таня, скоро! Я избавлю тебя от него!” — мысленно говорил Барахохло.
