Регина Дериева - Придурков всюду хватает
Вот в один воскресный день встают учителя, врачи и инженеры рано утром, завтракают и едут в Польшу, чтобы там дружно ругать поляков и красть у них серебряные ложки (или что там под руку подвернется), ссылаясь при этом на старые должки: «Они-то, в свое время, эти Адамы Чарторижские, сколько нахапали!» Когда же я пытаюсь их одернуть, учителя, врачи и инженеры побивают меня, вместе с несколькими другими миротворцами, бесплатно полученными от поляков Библиями, отпечатанными в Лондоне на русском языке.
Затем чуть успокоившаяся ни с чем не сравнимая Небольшая Гордость образует торговый ряд и продает каждую Библию на вес золота все прибывающим инженерам, врачам и учителям. А мы с поляками, подставляя друг другу израненные плечи, бежим из Польши куда глаза глядят. И впереди нас летит ангел, прекрасный и золотоволосый ангел, навещавший мою прабабку в те далекие времена, когда еще было безопасно появляться перед людьми во всей своей доброте и милости.
БЫВАЮТ ПОДВИГИ, КОТОРЫЕ МЕНЯЮТ ВСЕ НАШИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ТОМ, НА ЧТО ЧЕЛОВЕК СПОСОБЕНВсе трудились на полях, все трудились на заводах, а блудный сын завел себе гнусную привычку отвлекать людей от производственных травм.
— Идти мне или не идти на все четыре стороны? — приставал он к каждому встречному, доводя темные массы до белого каления.
Вот такой аморальный тип, готовый продать родного отца за чашку желудевого кофе.
А родной отец, стало быть, должен собачиться до седьмого пота, разыскивая производственные травмы. У родного отца, выходит, чувство ответственности имеется, а блудный сын похерил все: и сыновний долг, и классовое сознание, и честь, и совесть, и чувство локтя.
Пусть идет. Пусть катится на все четыре стороны. Пусть, ублюдок, отрывается от родимой ветки. Пусть убирается, пока те, кому надо, не убрали его со светлого пути.
НИКОГДА НИЧЕМУ НЕ УЧИСЬ НА СОБСТВЕННОМ ОПЫТЕЛегче, конечно, оперировать понятиями вещественными. Поэтому возьмем какой-нибудь камень или ракушку и красиво поместим на морском берегу. Впрочем, и помещать их туда не надо, потому что они вполне могут находиться на этом самом берегу. Они могут преспокойно лежать себе, дожидаясь собирателя ракушек и камней, то есть меня. Вот я наклоняюсь над ними, чудными мгновениями собственной жизни, и женщина с повадками диктатуры пролетариата сейчас же прекращает принимать солнечные ванны и грозно кричит: «Это я потеряла все, что ты там нашел! Do you understand?»
И кончается моя собственная жизнь, и мои чудные мгновения, и все, что так или иначе находится на морском берегу, поскольку наступает диктатура. Конечно, если правильно понять положение вещей и не портить себе кровь, жизнь может еще продлиться. Она может продлиться хотя бы до вечера, когда так чудесно поют русалки. Но возможно, что диктатура будет кидаться обломками гранитной породы, даже если я не окажу ни малейшего сопротивления.
Она бросается гранитом, базальтом, железной рудой, мрамором, известняком, туфом в мою голову, и вид ее, вдохновивший когда-то Делакруа, говорит о стальных нервах и таком же характере. Теперь женщину не остановить. Невозможно остановить женщину, не добившуюся своего. Остается лишь бежать, чтобы скрыться в старом фруктовом саду или спрятаться в кустах орешника. Лежать себе в кустах и наблюдать за черным дроздом в одном из его тринадцати положений… Но бежать не хочется, да и куда убежишь от диктатуры? Диктатуры, швыряющей в меня ржавым якорем, сохранившимся в этих местах со времен последней экспедиции Одиссея.
Диктатуре требуется меня наказать и хорошенечко убить, чтобы я не корчил из себя умника. Диктатура не знает жалости и потому кидает в меня Кремлевской стеной. И вот тут я вспоминаю о Боге и начинаю Его умолять.
— Избавь меня, Господи, — плачу я, — от любой диктатуры. Останови, — молю я, — Гитлера, марксизм и ленинизм, сталинизм и маоизм. Верни, — рыдаю я, — на место Кремлевскую стену. А меня, Иисусе Христе, научи и вразуми. Распорядись моим опытом, которого я не хочу. Не хочу я больше никакого опыта и никаких камней с ракушками. Обещаю Тебе, что никогда больше не буду собирать чудные мгновения и все, что разбросано на морских берегах!..
Но когда я открываю свои соленые глаза, когда я поднимаюсь на ноги, когда я прихожу в себя, никакой диктатуры в помине нет, а в руке моей зажата необыкновенная раковина. И она переливается тем самым перламутром, которым, по словам Иоанна Богослова, отделаны врата Божиего Града, закрытые для диктатуры.
СЧАСТЬЕ НЕ В СЧАСТЬЕ, А ЛИШЬ В ЕГО ДОСТИЖЕНИИМежгалактический корабль закричал, как Анна Каренина, и затормозил. Я и несколько безбилетников бросились в последний отсек, но были остановлены должностным лицом в форме космодорожника.
— Прошу освободить отсек, он в аварийном состоянии, — сказало лицо. — Здесь опасно находиться…
И еще лицо сказало, что если что, так его отдадут под суд, а дети Ваня, Саня, Таня и жена Маня пойдут по чужим галактикам с протянутой рукой.
Пришлось развернуться и перейти в переполненный тамбур, где сразу пришло ощущение, что все мы козлы. Два самых целомудренных козла, заслоняя иллюминатор, говорили о красоте скелета.
— Ох, и красивый же скелет был! — блеяли они.
Между тем и из других отсеков начал прибывать обеспокоенный народ. Он так стремительно вбрасывался в наш тамбур, что появление контролера стало неминуемым. В воздухе буквально запахло контролером, как пахнут любые неприятности.
— Ваши билеты! — И контролер принялся щелкать компостером направо и налево.
Казалось, он раздает оплеухи. И еще казалось, что конец света очень близко, что он уже настает…
Я протянул ему свой билет, купленный позавчера на совсем другой корабль.
— Однако номер у тебя не пройдет! — просвистел контролер и тут же высадил меня вместе со всем стадом.
В каком-то лесу оказались мы, на какой-то неведомой планете. Повсюду пожарники, в начищенных до блеска касках, рыли норы, а с картофельных и селедочных деревьев пели громкоговорители. И местный буфетчик Отврат Григорьевич позволил нам выпить несколько бутылок уранианской водки.
А потом сладкоголосой птицей юности закричала новая электричка, и мы полетели дальше, безо всяких билетов, вместе с детьми космодорожника Ваней, Саней, Таней и женой его Маней, уже много лет разыскивающими своего отца и мужа.
Мы ехали и смеялись. А вокруг цвело такое разнотипье, что и речи не могло быть о конечной станции.
ИЗ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ НИЧЕГОКогда Идеал Канальевич Яйцебитов женился в первый раз, все ему казалось внове. И это естественно.
Когда Идеал Канальевич женился в последний раз, все ему надоело. И это тоже можно понять.
Когда Канальевич разводился впервые, он испытывал растерянность. «Как жить дальше?» — спрашивал он самого себя.
Когда Идеал развелся с последней женой, он был счастлив. «Теперь заживу!» — обещал он.
Но сердечные раны Яйцебитова так и не затянулись, и он вскоре умер, не успев зажить. А жены Канальевича как похоронили мужа, так и ходят ежедневно на Ваганьковское кладбище. И даже установили очередность посещений. Детей приводят, сидят и закусывают. А дети своих детей приводить станут. И очередь порой к Яйцебитову выстраивается, словно к какому-нибудь стоматологу. А если бы Каналья Идеалович женился только один раз или вообще не женился, ничего бы такого не было.
В ГЛАЗАХ ЕГО СТОЯЛИ СЛЕЗЫ, ГОТОВЫЕ ПРОЛИТЬСЯ ЧЕРЕЗ КРАЙВот пойми человека с первого взгляда, обнаружь его! Это он тебя обнаруживает и понимает, а ты стоишь кретин кретином. Стоишь, бывает, в очереди (да что там бывает, постоянно стоишь!), а какая-нибудь Жозефина Душегубцева поворачивается и смотрит на тебя, смотрит… И все больше в ту область, где печень расположена. Как будто я Прометей прикованный, а она орел.
— Чего, — спрашиваю, — смотрите?..
А она говорит, что вовсе не смотрит, что и смотреть-то ей не на что, что морда, мол, у меня…
— Чего, — интересуюсь, — врете? Неужели не надоело?..
И опять не признается, а смотреть смотрит; поворачивается и стрижет печень глазами.
И в конце концов не выдержал я, бросил очередь и побежал на автобусную остановку. Согласен, что у меня морда, что никакого интереса я не представляю. Но зачем, спрашивается, смотреть? Полное непонимание. Попросила бы кусочек печени, и я бы дал: мне печени для людей не жалко!
Итак, бегу я на остановку, а ее уже нет, потому как знакомую улицу перекопали для рытья, копанья и укладки новых труб. Остановки нет, а люди между тем толпятся на углу, мечтая поскорее попасть домой и хорошенько подготовиться к следующему рабочему дню. Автобусы, естественно, идут мимо, не останавливаясь, а один вдруг тормозит и забирает всех желающих. И делает это не из корысти, а из жалости, которой раньше так славился наш национальный характер. И тут некий Взбешенец Скудоумьев (рядом со мною сел) начинает возмущаться тем, что шофер остановил свой общественный транспорт в неположенном месте.
