Евгения Сафонова - Солнце в зрачках
Анджей вдруг попытался забыть о присутствии рыжей. На миг почти получилось. И в этот миг бездна сверху если не вглядывалась, то вслушивалась — точно.
— Я мог осудить себя и без признания… Но не осудил. Забавно, правда? Я ненавижу то, во что превратилась моя жизнь — и боюсь с этим расстаться. Я… трус.
Да, он сказал это.
— Трус. Слабый, безвольный…
— Трус — это тот, кто предпочитает смерть жизненным трудностям! Тот, кто держится, как бы ни было сложно — как раз очень сильный человек.
— Не тот случай. Вы не понимаете, да? Я не хочу жить. Я просто боюсь умирать.
— Может, вы просто не осознаёте своих истинных намерений? Ведь…
Кажется, она говорила ещё что-то, и слова были знакомыми, но Анджей не улавливал смысла. Он медленно шёл вперёд и думал о том, что должен был, должен…
Лучшая любовь — любовь трагичная и неразделённая, так он считал когда-то? Да, если прочитать много книжек об этой самой любви, так оно и выходит… А у них была любовь, девять лет любви, той, которая раз в тысячу лет случается. Которая преодолела всё то, что убивает её обычно — быт, годы, медленную переплавку в дружбу, привязанность или просто взаимное уважение.
Когда-то должен был быть ребёнок, но они не захотели. Ребёнок был им не нужен. Может, потом… Ей ведь всего-то двадцать девять исполнилось…
Но не было никакого потом.
Ничего не было. Ничего не осталось.
— …не слушаете.
— Нет. Не слушал, — Анджей перевёл взгляд — с ночной глубины на неё. — Кто-то за нами присматривает, говорите? Тогда почему, Полина, почему? Кто-то решил, что так будет лучше? Кому? Так он присматривает? Так решает, что допускает такое?
До болезненного отклика знакомый тихий стук.
— Нам дали жизнь и свободную волю. Постулат христианства, — после секундной тиши без запинки ответила рыжая. — Всё, что в дальнейшем мы делаем с нашими жизнями — мы делаем сами. Конечно, порой намного проще обвинять в несостоятельности некую эфемерную личность, чем признать…
— Свою вину? — Анджей высоко, чуть надрывно рассмеялся. — Что, собственно, и требовалось доказать. Это моя вина. Я убил их. Но дело не в этом. Почему не я? Почему Злата, а я…
— Потому что вы не сделали того, зачем пришли, — чуть удивлённо даже. — Вы для другого предназначены, не для такой смерти. Это же так просто.
— Очередная теория о неглупом мире?
— Каждый приходит с какой-то целью. Сверхзадачей. Пока он её не решит — ему нет пути отсюда. Если только по своей воле… Почему вы улыбаетесь?
С мелодичным звяком, задумчиво Анджей крутил на пальце колечко ключей.
Вспомнить то, что давно забыл.
Понять, почему же всё-таки — не ущербная…
— Вы видите и знаете вещи, которые им никогда не увидеть и не узнать. Всем. И я — один из них.
— Нет, нет, неправда! Вы просто забыли, каково это, быть живым, и не хотите вспоминать!
— А зачем?
Она смотрела мимо него.
Непонимание.
— Самый страшный грех, Полина. Детоубийство. Намеренно или нет, и что бы ни сделали после с убийцей — неважно. Ребёнка родителям это не вернёт. Не вернёт то, что для большинства — смысл жизни. Её продолжение. Я видел их глаза… видел. Потом. Глаза родителей. Мёртвые. Как я могу жить, отняв жизнь у другого?
— Вы думаете, ваша жена хотела бы, чтобы её…
— Она бы хотела, чтобы я пошёл за ней.
Шелест умирающей листвы.
— Пять лет уже. Значит, всегда. Моя любовь — призрак. Я тоже. Я не живу. Вы правы. Но и умирать не хочу. Если умирать, то не задумываясь. Потому что чем больше об этом думаешь, тем страшнее становится. Да и ещё один грех на душу брать не хочется. Хотя меня и с одним там ничего хорошего не ждёт — если оно есть, там. И… да. Наверное, я просто знаю, что смерть — для меня слишком лёгкий выход.
Море в её глазах искрилось слёзно-фонарным светом.
— Что же вы за человек такой… Неужели не осталось ничего? Ради которого могли бы остаться, а не существовать на грани?
— Нет.
Он развернулся. Пошёл к двери.
— Трус, — бросилось вслед. — Действительно.
Шаг на миг сбился с ритма.
Не оборачиваясь, Анджей вошёл в подъезд.
Домой. Оставляя за спиной — себя, много лет назад, смотрящего ему вслед.
VI
В город тихо вступала осень. И неважно, что август. Лето давно уже подняло белый флаг.
Понемножку, почти незаметно, без боя осень брала Москву. Охлаждала воздух. Раскрашивала древесные кроны. По капле прибавляла минутки к ночи.
Сложив крылья, разноцветными бабочками потихоньку падали на асфальт листья…
— А я думал, вы предпочтёте забыть… труса.
— Я попробовала. Получилось плохо.
Солнце мягкой карамелью заливало парковые дорожки, по которым они снова шли вдвоём.
Место встречи изменить нельзя.
Единство не времени, но действия.
— Нет, что вы за человек, Анджей? Прекрасно осознаёте всю бессмысленность вашей теперешней… существования, и ничего не пытаетесь изменить. Даже не хотите. Замуровались заживо в своей трагедии, как в мавзолее. Может, вам просто доставляет удовольствие себя жалеть? Или строить из себя птицу-подранка для окружающих?
— Не пытайтесь меня разозлить, Полина. Если я и разозлюсь, то не на себя.
Удар трости прозвучал на тон выше остальных. Стукнула с досады.
Как-то изменилась она. Рыжая. Что-то в ней…
Ломается?
— Вот устрица!
— Я уже слышал… Полина, хватит об этом.
— Сделаем вид, что ничего не было? Глупо.
— Жизнь вообще глупая штука. Хоть вы это пока и отрицаете.
— Не пока. Я не буду такой. Никогда.
Не зарекайся, девочка.
— Неужели вам действительно ничего в этой жизни не дорого? Ни-че-го?
— Факт жизни.
— И всё?
— Наверное.
— Тогда я вам покажу. Другое.
Мимо них со звонкими криками, играя, бежали дети. Четверо, лет шести, со сдвинутыми набекрень шапочками и беретами, лихо торчащими вихрами и летящими по ветру косичками. Не гнались друг за другом, просто бежали. Просто потому, что весело было бежать. Пролетели перелётными пичужками по аллее и исчезли — лишь крики и смех остались в воздухе колокольчиками. Да матери прочеканили следом каблучками ритм неторопливой сплетни.
— Поймите, Анджей — всё зависит от восприятия. Исключительно от него.
— С чего я вам сдался, Полина? Почему не можете просто признать, что это не ваше дело?
— Ну признаю, предположим. Опущу лапки и признаю. А в другой раз так и вовсе мимо пройду. И с каждым таким «признанием» буду становиться всё больше похожей на них. Они все — признали. Все — равнодушны. Все — как один. Толпа одинаково равнодушных и потому безликих. Может, равнодушным жить легче. Равнодушие — жизнь без боли. Но и не жизнь. Живыми нас делают чувства, а чувства очень часто ранят. Кому, как не вам, это знать?
— Просто в один прекрасный момент меня утомят ваши полные юношеской розовоочковости речи. И тогда вам будет некого упрекать в устрицизме. Почему бы просто не разговаривать… не слушать город, как вы любите?
— Мы и разговариваем просто. А вот вы своим упрямством всё усложняете.
Он чувствовал себя обгорелой спичкой, которая плывёт по тротуарному ручейку к канализационной решётке и смотрит вверх — на другую, горящую в чьей-то заботливой руке. А та, пылающая, зовёт его, зовёт и искренне не понимает, почему он не может подняться, почему не может тоже зажечься…
Всё зависит от восприятия? Да, наверное. Только вначале стань спичкой, а потом попробуй воспринять себя птицей.
Искрящиеся маленькими солнцами застёжки чёрного футляр оказались в её пальцах отстранённо, почти неосознанно. Руки жили сами по себе, пока взгляд искал что-то вдали — в светлой, прозрачной осенней небыли.
— Почему-то лета в последнее время стали короче. Вообще время бежит куда-то… Всё быстрее и быстрее. Месяц, кажется, за неделю, неделя за день… Не замечали?
— Не обращал внимания, наверное.
— А бабушка говорит, что тоже замечала. Я теперь пытаюсь понять — это изменение восприятия или глобальное явление? Когда я была маленькой, дни тянулись долго-долго. Часто не могла дождаться, пока они закончатся… Особенно перед новым годом и днём рождения. А месяц был таким огромным сроком, что в начале даже и загадывать не стоило, к чему придёшь в конце. Лето тянулось бесконечно. Бесконечность ведь — вполне достаточный срок, чтобы отдохнуть. А вот когда мне исполнилось тринадцать, будто сдвинули какую-то кнопку. И время потихоньку, понемножку пошло вперёд. С год мерно шло. Потом ускорило шаг. С пятнадцати пустилось в лёгкую пробежку перед завтраком. С шестнадцати — стало набирать скорость. А сейчас — будто ежеминутно на поезд опаздывает… Может, земля быстрее стала крутиться? Или — одно из неизбежностей взросления?
