Дмитрий Каралис - Дела семейные
Руки у него остались снаружи, но дядя Жора лишь кончиками пальцев дотягивался до головки ключа и не мог повернуть его, чтобы открыть дверцу.
В шкафу висели старые драповые пальто, и их ткань неприятно щекотала лицо. От нафталина начали слезиться глаза. Дядя Жора попробовал взвыть, как корабельная сирена, но хорошего звука не получилось. К тому же он вспомнил, что запер входную дверь, которая все время распахивалась и скрипела. Он стал припоминать всякие нравоучительные примеры из книжек и кинофильмов. Как, например, волк, попавший в капкан, перегрызает себе лапу, или аквалангист под водой, отпиливает застрявшую в железках руку, но голова, как известно одна, и дядя Жора, покрутившись и обессилев, отдал ей приказ — придумать способ, как вытащить саму себя без ампутации.
Когда мы звонили в дверь, он догадался, что это мы. И пытался хрипло подвывать нам из завешенного тряпьем короба. А также стучал ногой по полу, давая знать, что он жив. Но пол, застеленный половиками, и вельветовые венгерские тапочки, которые он надел, не давали хорошего звука. К тому же, много не покрутишься, когда вокруг шеи тысяча иголок, и одна из них может проколоть сонную артерию.
— И как же ты выбрался? — тетя Зина, похоже, не до конца поверила в злоключение мужа и думала поймать его на враках.
— Под утро и выбрался. Благодаря природной смекалки и ловкости. Мы, кронштадтцы, нигде не пропадем, тебе это должно быть хорошо известно. Расшатал фанеру плечами и вырвал ее из рамки дверцы.
— И что?
— Ничего! Вышел, как дурак, с этим фанерным жабо на улицу. Поплелся к сторожу. Собаки завыли и разбежались… Разбудил этого черта. Потом он пошел пилу искать. Притащил — двуручку… Чуть голову мне не отпилил, болван. Вот, смотри, какие кровоподтеки на шее. Стал снимать с меня этот фанерный стульчак, так борода зацепилась…
— Борода! — восклицала тетя Зина. — Некоторым мужчинам зачем-то борода вдруг понадобилась! А? Чарли, ты не знаешь, зачем им эта чертова борода с сединой?… — Она чесала носком туфля брюхо собаке, и Чарлик переворачивался на спину и всем своим видом давал понять, что не знает, зачем некоторым мужчинам понадобилась борода… Да и разве в этом дело, когда нашелся хозяин…
Когда у дяди Жоры зажили царапины, и уши приняли нормальные размеры, он сбрил бороду, и вновь стал с моим отцом на одно лицо.
Наверное, правильно он поступил, хотя борода и шла ему. Но без нее в нашем доме сразу стало спокойнее…
Однажды я потихоньку зашел на веранду, чтобы взять с комода спички, и услышал, как мама на кухне спросила отца: «Надеюсь, тебе не захочется отпустить бороду по примеру брата?» Я замер. В кухне установилась тишина, и когда я заглянул туда через тюлевую занавеску, то увидел, что папа с мамой стоят обнявшись, и целуются, как молодые.
Я на цыпочках вышел с веранды и бросился бежать к беседке. И сердце почему-то радостно перекувыркнулось в груди.
Фераль 2003 г.
КРОНШТАДТСКИЕ ПУПКИ
(Из рассказов Кирилла Банникова)
Мы с родителями обедали, когда позвонил дядя Жора и сказал, что у них в квартире третий день живет впавший в запой кронштадец, с которым он познакомился в книжном магазине «Бригантина», пока стоял в очереди за книгой Конецкого «Среди мифов и рифов».
— И что ты думаешь! — радостно сказал дядя Жора. — Он родился на три дня позже нас с тобой! Видел бы ты его пупок! Это не пупок, а произведение искусства! Приезжай, посмотришь!
— И сколько же ты взял книг? — сухо осведомился отец.
— Две, естественно. Тебе и мне. Пришлось два раза в очередь вставать.
— Молодец, — смягчился отец. — Скоро приеду…
— Господи! — сказала мама, — вы с этими пупками, как дети малые. Никак не наиграетесь. Вот сейчас сядете в кружочек и будете, как три дурака, любоваться своими пупками…
— Выбирай, пожалуйста, выражения, — сказал папа. — Там редкий экземпляр. К тому же нашего года рождения.
— Ну и ехал бы этот редкий экземпляр домой, вместо того, чтобы по чужим домам со своим пупком светиться! Бедная Зина!..
— Нас не так много осталось, — печально сказал отец, — можете и потерпеть. — Сказано было так, словно родившиеся в Кронштадте были малым исчезающим народом.
Отец закончил обедать и стал собираться.
— К тому же Жора мне книжку Конецкого купил. Надо забрать.
— Может и мне с тобой прокатиться? — Я отнес грязные тарелки в раковину и посмотрел на отца.
— Правильно, — сказала мама. — Если уроки сделал, прокатись. Я хоть от вас отдохну.
Отец с дядей Жорой родились в Кронштадте с интервалом в несколько минут, и пупки им завязали специальным, как они уверяли, морским узлом.
Если у большинства людей пупок живет в углублении живота, то эти, кронштадтские, напоминали выпуклую пуговицу, пришитую к брюху так, что не подковырнешь.
В детстве — на пляже или в бане — я любил рассматривать отцовский пупок, играл с ним, воображая его то прожектором паровоза, то китайским фонариком, и вообще, считал семейной собственностью, которой можно гордиться и следует охранять. Я натирал его намыленной губкой, а в раздевалке насухо вытирал махровым полотенцем. То же самое я проделывал с пупком дяди Жоры, но с меньшим усердием, чтобы моей кузине Катьке было с чем повозиться дома.
Желающим знать историю пупков, отец или дядя Жора объясняли, что до войны в кронштадтском госпитале пупки мальчикам завязывали специальным образом, что исключало попадание в углубление живота грязи и пота и помогало избежать воспалительных процессов. Традиция, дескать, тянулась штрих-пунктирной линией со времен Петра, который своим указом повелел:
— Младенцам мужеского пола, явившимся на свет Божий в Питерсбурхе и Кроншлоте пуповину вязать на особый флотский манер! — тут дядя Жора вскидывал указательный палец и похлопывал себя по животу, давая понять, что его-то пупок есть продукт неукоснительного соблюдения Петровского указа, а вот с остальными надо еще разобраться. Ибо в Ленинграде традиция порушена, пупки нынче вяжут, как попало, и только если повезет, можно встретить человека, чей узелок в центре живота соответствует петровскому наказу. И чаще всего этот доблестный человек родился в Кронштадте. После такой лекции любому становилось ясно, что эталонным петровским пупком следует считать именно дядижорин пупок, а затем уже моего бати, появившегося на свет через несколько мгновений после брата-близнеца..
Иногда на пляже или на берегу лесного озера отец разрешал мне рисовать древесным угольком или шариковой ручкой на его животе. И тогда пупок становился дулом пушки, палящей в кривоногих фашистских солдат или прожектором военного корабля, спешащего на помощь морякам-товарищам.
Если мы шли на пляж с дядей Жорой и Катькой, то кузина сотворяла из пупка своего родителя удивленный глаз с ресницами, который принадлежал уродцу-пришельцу, чьи ножки уходили в плавки папаши, а десяток тощих рук разбегался по просторному отцовскому животу.
В силу своей выпуклости, живот у дяди Жоры был больше, чем у моего отца, и я завидовал Катьке, которой доставалась лишняя площадь для рисунков. У моего родителя живот был плоский, ограниченный сверху густыми волосами и мне приходилось просить отца хоть немножечко раздуть его, чтобы прорисовать детали битвы красных конников с беляками, освещаемой прожектором нашего бронепоезда. Помню, когда Катька ходила на пляже еще в одних трусиках, она намазюкала химическим карандашам на брюхе задремавшего батяни такое, что очнувшийся от вскрика жены дядя Жора, прикрыл руками живот и тут же вбежал в воду, а тетя Зина, нашлепав заревевшую Катьку, сказала что-то про извращенные наклонности. Рисунка мне разглядеть не удалось, потому что дядя Жора уплыл с ним на вторую отмель и там оттер его мелким песочком.
— Где она могла это видеть? — возмущенно шептала тетя Зина.
— На заборах и не такое увидишь, — пожимал плечами дядя Жора. — Может, ее в кружок рисования отдать? По-моему, у нее цепкий глаз художника.
Прогуливаясь по Зеленогорскому пляжу с дядей Жорой, отцом и Катькой, мы иногда встречали мужчин с похожими, вытаращенными, как глаз, пупками, и тогда возникал неспешный уважительный разговор:
— С какого года? — весело спрашивал дядька, разглядывая пупок, словно это была редкая «Медаль за участие в русско-японской войне». — Ага, с тридцать восьмого! Это когда родилку уже из флигеля перевели. Видишь, Сережа, какой аккуратный ободок?
— Вижу, — наклонялся к пупку отец. — Ручная работа, военврач первого ранга Сапожников. Правильно?
— А в какой школе учился? — продолжал расспросы дядя Жора. — Ясно. А кто физику преподавал? Химера? Странно, почему же я тебя не помню… Ах, эвакуировали… Тогда другое дело.
Мы с Катькой стояли рядом, и я, глядя на разинутый от удивления рот сестрицы, был готов провалиться сквозь землю: получалось, что я как бы и не сын своего отца, не племянник своего замечательного дяди Жоры. У них пупки, что надо, класс! а у меня скучная мирихлюндия!.. Я начинал мрачно ковыряться в песке и осуждал маму, которая не догадалась съездить на денек в Кронштадт, чтобы родить меня там и позволить врачам завязать мне пупок симпатичной блямбочкой.
