Дэвид Мэмет - Древняя религия
«Она — воплощение всего, что я ненавижу в себе, — думал он. — Другой человек взял бы и сжег эту чертову рубаху, покончив с ней раз и навсегда».
Так же обстояло дело с диваном.
«Все мы прокляты, — думал он. — Наше проклятие — вещи. Те, у кого они есть, не жаждут их получить. Те, у кого они есть, к ним равнодушны. Они хотят заполучить еще больше, и при этом жаждут обрести свободу от этих вещей. Однако есть люди, — думал он, — которые еще хуже, чем я. Те вовсе не осознают этой закономерности. Они вообще живут как несчастные, слепые в своих желаниях животные».
ФЛАГ КОНФЕДЕРАЦИИВетер подхватил воду, бьющую из поливочного шланга, подхватил на одно короткое мгновение, когда мальчик поднял его, и веером разметал по воздуху. Потом он снова опустил его. Что побудило мальчишку поднять шланг?
«Приступ восторга, конечно, — подумал Франк. — Какое чудо! Что за чудо — вода, бьющая из шланга».
А вот флаг был тяжелее. Легкий ветерок не шевелил его вовсе. Из какой материи он сшит, этот флаг? Из холста, почти наверняка. Не новый. Потрепанный. Сколько же ему лет?.. Он не мог вспомнить, когда его вывесили в первый раз. А потом? Вывешивали каждый год или все-таки нет? Звезды и полосы. Красный выцвел до странного бордового. «Это, конечно, от солнца», — решил он. А потом стал думать о других флагах.
«Просто лоскуты ткани, называемые боевыми символами. Если, — подумал он, — здесь уместно такое выражение».
Боевые знамена, которые появляются в День памяти конфедератов.
«Они теперь старики. Тут никуда не деться. Но гордые. Гордые, каким был и этот город. А правда, почему бы им не быть такими? — думал он. — Что плохого в традициях? Кто он такой, чтобы отрицать их?»
Да, рабство — это плохо. Но ведь война велась не только ради освобождения рабов. Да и вообще, имела ли она отношение к рабству? Неужели только евреи вели по этому поводу горячие споры? Похоже, остальной мир покорно смирился с общепринятой версией. Она и вошла в историю. А почему бы и нет? Придумали подходящую версию, отшлифовали — и двинулись дальше.
Но евреев, как утверждали сами евреи, страшно беспокоил этот вопрос, им пришлась по душе печальная ирония, которой отличались южане. Евреи — народ, который праздновал исход из Египта и всю мощь своего интеллекта расточал на такие занятия, как исследование причин и способов избавления от последствий рабства.
«Существовала экономическая зависимость, — говорил Моррис, — жестокая, включающая владение самим телом человека. А положение коммерсантов Юга было таково, что они оказались фактически порабощены северянами и не могли…»
Каждый год — это превратилось в семейную шутку — он начинал свою речь, и каждый год его прерывали добрым смехом, и он замолкал, показывая, что ценит столь приязненное отношение. Но при этом пожимал плечами, говоря: «Полагаю, моя точка зрения не лишена определенных достоинств, которые, возможно, в один прекрасный день вы сумеете разглядеть». И кто-нибудь обязательно замечал: «Вмешательство государства обычно некстати, если исключить случаи, когда оно нам необходимо, и тогда мы называем его актом гуманности», — или звучало что-то подобное, и ритуал этот разыгрывался ежегодно. Так они убеждали друг друга в том, что находятся у себя дома.
В конце концов, не в том ли цель любого ритуала? Зачем собираться на седер? Зачем вообще любые семейные застолья и собрания? Их главное достоинство — в свободе, с которой можно обсуждать все, что угодно, а помимо свободы, сверх свободы — в радости, которую несет ощущение, что они все здесь, по сути, едины, все свои, и игры в разногласия лишь подчеркивают эту общность.
Такие споры входили в их ритуал. У других были свои традиции, думал он, определяющие их самобытность, успокаивающие: ведь жестокости и зверства, которые внушали страх, существовали не в реальном мире, как они полагали, а лишь в головах. Ну кто станет бороться с такими традициями?
На кухне за его спиной позвякивала посуда. Убирались после ужина. Последние звуки дня.
«Кто станет бороться с этим? — думал он. — Фабрика? С какой стати? Рабочие. Зачем? Рабство, свобода…»
Через дорогу в жарком вечернем мареве неподвижно висел флаг Конфедерации. «Да, он обвис, он потрепан — но не побежден, — подумал он. — Несгибаемость, вот что есть в его недвижности».
А потом он подумал, что флаг слишком уж неподвижен. Что ткань, предназначенная для грубой одежды, не дает флагу даже развернуться и приподняться. Не позволяет выглядеть «развивающимся стягом» — такое выражение пришло ему на ум.
Завтра по пути на работу он увидит тысячи таких флагов. На домах, на лацканах в виде значков, на машинах и, конечно, во время парада. И тогда он задумался о бизнесе, который кто-то построил на этих флагах. «Любой бизнес, — подумал он, — защищенный ханжеством, обречен на успех. — Он кивнул своим мыслям. — Флаги… похороны…» — Он стал подыскивать третий пример.
Рути убрала в буфет последние тарелки. Щелкнула задвижкой кладовой. Да, теперь она закончила. Сейчас он услышит ее шаги на лестнице в палисадник за домом, куда она всегда выходит отдышаться, закончив работу по дому.
А жена сейчас наверху. Сидит на кровати. Читает. Вот и ему пора подниматься. Сейчас он положит сигару в напольную пепельницу, чтобы она тихо дотлела, встанет с кресла и отправиться спать.
Завтра будет много работы. А мировые проблемы останутся. Но что есть такие проблемы, если не иная форма развлечения? Мы ничего не знаем о них. Мы говорим о них так, будто знаем, а сами просто сотрясаем воздух. Он вздохнул и нежно улыбнулся собственным глуповатым мыслям.
НОВЫЙ ДИВАНВ какой-то момент назрел вопрос о новом диване. Сначала он просто его игнорировал, потом делал вид, что не понимает намеков жены. Когда же она поставила вопрос ребром, он стал возражать и объяснять ей, что дом их весьма хорошо обставлен и удобен, что он даже роскошен по сравнению со средними статистическими показателями. Причем вне зависимости от времени и эпохи. А на настоящий момент, пожалуй, и вне зависимости от места.
Когда состоялся их первый разговор на эту тему, он одновременно и знал, и не знал, что победа останется за ней. Немного свыкнувшись с такой двойственностью положения, он объяснил ее себе следующим образом: «Хотя она неправа, необходимо, чтобы она все-таки иногда одерживала верх в разногласиях касательно определенных сторон нашей жизни. Ведь по большей части, когда речь идет о семейной жизни, она делает то, что скажу я. А равенство и здравый смысл — даже если исключить обычную человеческую привязанность — предполагают, что время от времени я должен признавать и исполнять и ее требования. И вообще, как это, наверное, обидно, — размышлял он, — не принимать участия именно в тех областях жизни, где можно стать победителем».
И тогда он напомнил себе, что следует проявлять снисходительность и находить в себе силы на то, чтобы действительно признать — а не притворяться, что признал — ее требования справедливыми.
«Разве она, со своей точки зрения, не принимает такие решения, чувствуя, что делает это ради нашего общего блага? — думал он. — Разумеется, это так. И в этом между нами нет разницы. Принимая такие решения, она стремится улучшить наш общий семейный быт».
И тогда он сказал ей, что да, она может по-новому оформить интерьер гостиной, и устыдился собственной обиды, когда она приняла его капитуляцию как должное и немедленно пустилась излагать подробные планы, явно свидетельствующие о том, что они не только были давно продуманы до мелочей, но и чуть ли не осуществлены на практике.
«Вот в чем моя задача, — думал он, — не „давать согласие“, нет, а признавать, что я даже не имею права одобрять или не одобрять ее намерения».
И все-таки ему пришлось побороться, чтобы пресечь мгновенно возникшее чувство гордости — гордости именно за те смирение и снисходительность, которых удалось добиться, привив себе убежденность, что жена вольна думать, будто ее право самостоятельно принимать решения касательно бытовых мелочей действительно важно.
«Да. Таков итог долгих размышлений, — думал он. И еще: — Так и должно быть. Она ведь просто женщина».
Но мысль о грядущих переменах все равно не давала ему покоя. И он сидел в своем кресле и смотрел на диван, старый удобный диван, на который он с таким удовольствием ложился по вечерам, вернувшись с работы, который так сладко баюкал его субботними вечерами, когда он любил подремать с приятным осознанием окончания рабочей недели.
А потом он посмотрел как бы сквозь диван и увидел не его, а тот, который будет стоять тут через несколько дней. И почувствовал нетерпение. Старый диван, да и вся мебель в комнате и привычная обстановка стали казаться ему отжившими свой век. Ему захотелось, чтобы все переделки уже остались позади, но он никак не мог объяснить, откуда взялось это чувство.
