Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора
Гомер, Шекспир… Но послушайте, за подобной дичью гоняются лишь тогда, когда она принадлежит к глубочайшему прошлому, так что уже никто не окажется задет: ни семья, ни издатель, ни агенты, занимающиеся реализацией книжек; а еще если знают заранее, что так никого и не догонят, и погоня будет продолжаться для собственного удовольствия преследователей. Я же посмел бросить вызов критикам из свободного мира, в единственный раз проявившим единодушие. Я спутал старые темы для рассуждений, принадлежащие к области университетской схоластики, с животрепещущим сюжетом, который обсуждению не подлежит. Я посягал на интеллект, на уважение. Я забыл, что эпохе для самоосознания необходимы неоспоримые ориентиры, некие памятники, считающиеся неприкосновенными, незыблемыми. Атарассо, мумифицированный по всем правилам науки, еще не поддался тлению в своем мавзолее на берегу Евфрата, а я позволял себе приподнять надгробную плиту, словно оттуда потянет запахом разложения и ударит в ноздри его почитателей и толкователей, до сих пор занятых расшифровкой неясных мест в его наследии. Я рисковал поджечь пороховой погреб, но совершенно напрасно. Наивный человек! Нахальный мальчишка, который лучше выбрал бы себе тему для диссертации! Да что я говорю?.. Буйный помешанный! Откуда взялся этот неотесанный гурон, ни с того ни с сего принявшийся размахивать у них перед носом боевым топором и, под предлогом восстановления прав каждого человека, решивший свергнуть с пьедестала статую колосса?
Да, шантаж, афера, какую могут раздуть одни только американцы… чтобы прикрыть собственные ошибки и просчеты! И на чем основана, на каких уликах, на каких свидетельствах? Спрашивали они себя. Жеро! Какой Жеро? Они забыли о нем. Они не хотели о нем слышать. Я спорил с пустотой. Не имея ни малейшего представления о людях, о которых идет речь, о странах, где жили главные действующие лица, о подлинных обстоятельствах, о высших интересах, я был жалким дикарем и, в их представлении, походил на охотника за пушниной, выбравшегося из снегов Великого Севера и вдруг заинтересовавшегося королевскими архивами Мари или библиотекой Ашшурбанипала. Юродивый! Больной!.. Разве я не признался им, что вышел из больницы?
Все это они говорили мне прямо в лицо. Многие не выбирали выражений. Угрозы, запугивание, систематическое разрушение всей той работы, что я силился наладить. Еще немного, и меня объявили бы провокатором, агентом ЦРУ или ФБР, причем еще кто его знает, какого пошиба. Придет время, и меня разоблачат. Откроют мое истинное лицо общественности и федеральным властям. Но нет, они отнюдь не намеревались предавать это дело огласке, пока я ограничивался личностными контактами.
Я был ошарашен тем, какую бурю я поднял. Конечно же, я был наивен: с моей стороны было просто верхом простодушия обратиться к ним и даже надеяться на то, что они в некотором роде возьмут надо мной шефство. Поначалу мне казалось, что только так и можно поступить. А ведь первое, что нужно сделать, если хочешь прояснить в самом себе истину, в которой уже почти уверен, — довольствоваться этой истиной и постараться жить ею!
Некоторые предпочитали казаться удивленными, позабавленными, вкрадчивыми, добродушными. Вы ничего не добьетесь, юноша, ваша затея бессмысленна и только навлечет на вас неприятности. Вы говорите, Жеро? Да, мы его знали; он был таким и сяким, но вовсе не тем, что вы думаете. Во всяком случае, вы ничего не докажете. Он сам этого не смог, даже если и пытался. Напрасный труд, что для вас, что для него. Доказательства имеют ценность только в определенных руках. В общем, это то, что мы называем критикой источников. Надо обладать исключительным правом, чтобы менять общепризнанные истины, но оно редко даруется. Не хотелось бы вас обидеть, но вам, похоже, это не по плечу. Так что успокойтесь. Забудьте все это, а главное, ту встречу, которая немного вскружила вам голову. Такая страна, как ваша родина, говорят, предоставляет столько различных возможностей для молодого человека, которому нет еще и тридцати. Пусть в ваших жилах течет немного латинской крови, вы такой же, как все американцы: вы ничего не понимаете в Европе, а еще меньше в людях, которые живут в условиях невероятного смешения языков, интересов, цивилизаций, мифов, в процессе постоянного уничтожения, постоянного столкновения ценностей, три четверти коих уже не в ходу. Все здесь переплетено и все противопоставлено. И прошлое довлеет таким грузом, что эта старая галера, некогда бывшая флагманским кораблем, уже не может ни сняться с якоря, ни вызвать к себе уважение, подкатив к борту пушки. Люди здесь уже не имеют понятия о том, как обстоят дела, что они получили, прихватили, выменяли, растратили, потеряли. Вам трудно будет во всем этом разобраться, сидя дома, не наведавшись взглянуть на месте, что тут происходит. Вот где загадка, а не где-то там еще. Что до вашего Жеро, то он иголка в этом стоге сена. Вам вечности не хватит, чтобы его там отыскать. Повторяю вам: бросьте, оставьте. Не суйтесь в это дело. Забудьте. Забудьте. Займитесь чем-нибудь другим…
Однако я не слишком жалею о потраченном времени, когда я бегал за ними по пятам, не уворачиваясь от укусов взбесившихся псов. Из множества злобных ответов мне случалось выудить некоторые детали, восстановить по крохам несколько портретов, дат, встреч, особых моментов, связанных с конкретным этапом в жизни Жеро, которые складывались в малые островки, одинокие скалы посреди океана. Из всей этой груды пустой породы было практически нечего извлечь, кроме некоего отрицательного утверждения, не привносящего никакого согласия, не устанавливающего никакой связи между отдельными частями. Анекдоты, сплетни, разрозненные странички биографии, пущенные по ветру, засасывающе-разрушительный механизм, способствующий не столько выстраиванию сюжета, сколько его поглощению. Можно было бы, конечно, долго распространяться о патологии замалчивания среди тех, кого я по праву мог считать очевидцами. Есть люди, которым чудо опаляет глаза; и другие, которые предпочитают в это время сношаться с девкой в кустах. Наверное, все видится только на расстоянии, и даже лучше вообще не присутствовать при событиях, чтобы они казались реальными.
Наверное, мне следовало погрузиться в этот поток информации, чтобы убедиться в ее безынтересности. Надо было плутать по его излучинам, пока не научишься отметать непосредственные свидетельства, ища истину не в них. А находя ее, как сам Жеро, вне всякой хронологии, всякого правдоподобия, по крупицам, то пропадающую, то вновь выходящую на поверхность, частично вызванную бредом, основанную на фантазиях, обретающую всю свою силу убеждения, свой собственный ритм только через механизм речи и единственно через слова.
Я сохранил два из таких ответов-потоков, они текут по действительности, не орошая ее, огибая цель. Один касается молодости Жеро и того времени, что он провел во Франции после второй мировой войны. Его я и помещаю первым.
* * *«Уважаемый …!
Ваши вопросы слишком конкретны, чтобы по прошествии стольких лет я мог дать Вам все необходимые пояснения. Вы поступили правильно, направив свое письмо в Париж, в министерство: я получил его с диппочтой в Стокгольме, где работаю в настоящее время.
То, что Жеро вспомнил о столь давнем и кратком приятельстве, назвал Вам мое имя, вызывает у меня некоторое удивление: мне хотелось бы назвать это просветами в памяти (сам он ни разу не дал мне о себе знать).
Мы, совершенно верно, познакомились в Сорбонне после войны. Если память мне не изменяет, он посещал еще и консерваторию, где брал уроки игры на органе вместе с одним из учеников Вьерна.[14] Его дарования в этой области казались нам просто исключительными, но я не стану утверждать, что семья отправила его во Францию учиться музыке. Мы все были очень молоды. Европа пробуждалась посреди руин и груды трупов, и все, что могло нас отвлечь от несчастий эпохи, привлекало нас в равной мере, мы даже не испытывали желания определиться с выбором и предпочтениями. В то время слишком много говорили об ангажированности, так что отказ вступить на четко определенную стезю представлялся нам наилучшим способом сохранить то, что мы слегка анахронично называли своей свободой. Во всяком случае, не думаю, чтобы Жеро намеренно готовил себя к карьере композитора или солиста. Его талантов, тем не менее, хватало, чтобы наполнить наши вечера. Сколько часов провели мы таким образом в Медоне, в доме, где я вырос, постройке в стиле трубадур времен королевы Амелии.[15] После смерти моей бабушки там обосновались немцы, а потом, после освобождения, — беженцы и несколько организаций взаимопомощи: они пробыли там ровно столько, чтобы сделать его непригодным для проживания. Дом был настолько разорен, утратил всю свою мебель — кроме рояля, который устоял перед всеми притязаниями, — что когда мои родители вернули его себе, от него остались одни развалины, венчавшие собой пустырь. Отправившись жить в свое поместье на берегу реки По, они с легким сердцем оставили дом мне. Рояль ли привлекал Жеро или призрачный вид этих огромных руин на склоне холма, открытых всем ветрам. Мы решили устроить там бивуак. Когда холод пронимал до костей, мы, продолжая разрушительную деятельность прежних жильцов, жгли паркет и плинтусы из комнат, где мы не жили, в комнатах, где мы жили. Мы устраивали там «тусовые» вечеринки, в дань новой моде и к великому возмущению соседей, кое-кто из которых, как меня уверяли, в свое время участвовали в разграблении дома, а теперь неизменно вызывали полицию. Иногда Жеро приглашал товарищей по консерватории или негритянских музыкантов, чтобы разнообразить джазом и песнями в стиле «фольк» концерты камерной музыки. Горящие свечи и паркетины придавали нашим собраниям какую-то иллюзорность, фееричность. Будучи вхож в некоторые круги, куда нам не было доступа (американец! Вы только подумайте), Жеро даже умудрялся приводить к нам кое-каких знаменитостей или подающих надежды звезд, расписывая им, как я предполагаю, необычность обстановки и «призрачные» ипостаси наших ночных концертов и «сейшенов». У меня перед глазами стоит Кокто,[16] завернутый в плед и декламирующий свою поэму «Леона» при свете свечи, воск с которой капал ему на руку. Гости, рисковавшие заработать пневмонию в нашем насквозь выстуженном зимнем дворце, расходились по домам, очарованные нашей молодостью и собственной смелостью. Никто тогда еще не утратил вкуса к потайной жизни, к ночным сходкам. Кое-кто из молодежи, обтачивавшей таким образом свой талант, впоследствии сделали себе имя в театре или в мире музыки. Мне случается встречать некоторых из них после спектакля или концерта, где-нибудь в свете, на приеме, организованном посольством или отделом по делам культуры. Меня всегда подмывает спросить, не растаял ли еще окончательно в их памяти образ дома в Медоне на фоне «Сонатины» Гайдна или Шестого ноктюрна Шопена.
