Александр Старостин - Шепот звезд
Николай Николаевич завещал похоронить себя по православному обряду и передать все свои работы и дневники в государственный архив. После сорокового дня Елизавета Ивановна пригласила архивистов, помогла разобрать бумаги и, закончив земные дела, тотчас же отправилась к мужу, чтобы уже никогда с ним не разлучаться.
А в тот достопамятный день Крестинин-младший пялился на Урванцева и жалел о том, что не может быть собеседником этому перевалившему за девятый десяток человеку. Однако из самолюбия думал: «Все в прошлом, все химеры и фантомы».
Глава шестая
Молодой, процветающий инженер, авиатор во втором поколении увидел в одной компании румяную, крепенькую особу с круглой попкой и полными, Х-образными, ловкими ногами, к которой все обращались почему-то «Серафимовна» (она оказалась Татьяной Серафимовной), и предложил ей руку и сердце. Это был, пожалуй, единственный подвиг Урванцева, который можно было повторить в наше время. Серафимовна с ходу согласилась, понимая, что в любую минуту можно сделать финт ушами и уйти в тину (мало ли что ляпнула пьяная женщина!), однако, уточнив, что жених — сын какого-то знаменитого героя, то есть живет в квартире, достойной героя, решила изменить свои жилищные условия и мысленно поздравила себя с тем, что ответила на чувства молодого и перспективного человека.
Николай Иванович, мало знакомый с извилистостями женского ума, вообразил, что Серафимовна полюбила его с первого взгляда, как и он ее, так как, ничего не зная о нем и не имея никаких видов, доверчиво отдала ему свое сердце. Но в этом союзе была некоторая особенность, которая могла вывернуться в любую сторону и самым неожиданным образом: Николай Иваныч, в отличие от героя «дяди» Миши, был девственником (так уж вышло, бывает), а Серафимовна утратила таковую в девять лет и успела до венца испытать все виды постельных утех, главным образом грубых и вне постели, что можно трактовать как неизбежное следствие скученной барачной жизни. Кроме того, она знала, что такое аборт, не по наслышке. Однако ей хватило смышлености не выставлять своего цинизма, так как муж ее — это она сразу сообразила — был тайным романтиком. Она об этом подумала другими словами, то есть вообще без слов, как собака: она попросту смикитила, что перед ней раскрываются возможности сменить масть, а для этого не жалко и придержать язычок. То есть не злоупотреблять «феней», хотя бы на первых порах.
Николай Иваныч представил невесту отцу — та, глянув на могучую, как статуя командора, фигуру вероятного свекра, впала, наверное впервые с девятилетнего возраста, в смущение: таких мужчин она в жизни не видела.
— Вот это да! — вырвалось у нее (надо заметить, что искренность ее реакций и простодушие были, наверное, секретом ее обаяния и очень ее молодили).
Старику Серафимовна понравилась своей живостью, и он в ответ что-то прорычал, как тигр через рупор, — это привело молодую женщину в восторг.
Старик приобнял своей могучей рукой вероятную невестку — та вспыхнула.
— Живи там, — употребил он формулу гостеприимства северных народов, с которыми в свое время водил тесную дружбу, и добавил: — Места всем хватит.
А Серафимовна, увидев квартиру — никогда такой не видела! — сказала себе: «Уйду отсюда только вперед ногами!»
— Очень хорошо, — поддакнул счастливый жених, радуясь, что старик принял невестку без оговорок и расспросов. И пошел показывать кухню, сантехнику, комнаты, холодильники. У бедной барачницы голова пошла кругом от такого богатства и «площади» — четыре комнаты!
— Ой! Два холодильника! — вырвалось у нее.
— А что?
— Обычно один, — пояснила Серафимовна (у ее мамки вообще не было холодильника).
— У тебя, дорогая, психология человека, который не в состоянии понять, зачем маршалу Ахромееву два холодильника, — сострил Николай Иваныч.
Серафимовна в ответ закатилась самым веселым смехом и сказала себе: «Хрен отсюда уйду!»
И чтоб закрепить и развить успех на захваченном плацдарме, принялась с ходу готовить обед из имеющихся в холодильнике продуктов.
— Имей в виду, — сказала она жениху, но так, чтобы слышал и вероятный свекор. — Я могу приготовить обед из ничего.
— Умница, — одобрил Иван Ильич и, глядя на нераспечатанные контейнеры с мебелью, приобретенные до гибели Витька и успения «кроткой Марии», вздохнул. — Жаль, что она… это… того… не видит.
И стали они жить-поживать и добра наживать.
Глава седьмая
И стали они — трое в четырехкомнатной квартире — жить-поживать…
Купленная до гибели Витька мебель так и осталась нераспечатанной под вешалкой. Со смертью сына и жены — «кроткой Марии» — жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась. А коли так, зачем мебель?
В счастливые минуты Николай Иваныч называл свою избранницу «Елизаветой» — в память о замечательной жене Урванцева; Серафимовна, не зная происхождения прозвища, на всякий случай обижалась и говорила, что она не такая, с чем Николай Иваныч тотчас же соглашался.
«Да ведь и я не такой», — думал он, вспоминая героя Урванцева.
Иван Ильич, который относился ко всем женщинам с добродушной снисходительностью, полюбил невестку, так как мало кого не любил, однако его смущало затянувшееся отсутствие детей. Чего тянут? Молодые успели стать не очень молодыми, съездить за кордон, приобрести дачу и машину. А зачем все это? Однажды Иван Ильич, продираясь сквозь дебри своего уникального косноязычия, объяснил сыну, что бездетные браки обладают свойством непрочности.
— Ну и хрен с ним, с браком, — отозвался Николай Иваныч, успевший разочароваться в жене и убедиться в пагубности обезьянства. — Сатана обезьяна Бога, Дон-Кихот — обезьяна рыцаря… А кто обезьяна геолога Урванцева? Всего лишь — дурак. У нас с ней разные понятия о ценностях.
Иван Ильич не понял, о чем умничает сын, и в ответ неожиданно рассердился:
— Поповщину не гони! А без них, — он показал рукой рост ребенка, — все даром и глупо, — махнул рукой на все еще не распечатанные контейнеры.
Время, когда Николай Иваныч еще не успел разглядеть недостатков жены телесных и душевных — и наслаждался предполагающими постель чудесными открытиями в своей избраннице и самом себе, прошло. Глаза у него раскрылись на ошибку собственного выбора после Туниса, куда был направлен в долгую, шикарную, необременительную и очень денежную командировку в качестве представителя Аэрофлота. Эта дурища ухитрилась перессориться со всеми посольскими и представительскими бабами, которые если и были ненамного выше ее, то хотя бы умели скрывать блеск собственного скудоумия и бытовую мелочность за ласковыми улыбками. И он был отозван на родину. Серафимовна этот удар по благосостоянию приписала проискам каких-то евреев, которые будто бы заполонили наше посольство, что, разумеется, было вздором.
Его теперь раздражали в Серафимовне и манеры, и лексикон, и «опытность», почерпнутая из американских фильмов. И эта раздражительность незаслуженно выплескивалась на стариков, которые один за другим растворялись в небе над трубой крематория, и он предавался философическим размышлениям о конфликтах поколений.
Прошли времена, умничал он, когда отцы и дети по причине одностойной технической и информационной оснастки понимали друг друга и жили в относительном согласии друг с другом и с еще не окончательно уничтоженной «окружающей средой». Прошли времена идиллической патриархальщины: теперь отцы и дети имеют разные мозги, они — разные биологические виды. И самое печальное, что дети с их компьютерными мозгами не умнее стариков.
Серафимовна, в отличие от мужа, была свободна от социальных и компьютерных воздействий окружающего мира и существовала как бы вне времени, которое не задевало и ее неприлично для своего возраста здорового свекра. И позволяла в отношениях к старику невинное кокетство, которое Николай Иваныч понимал как неприличие.
— Иоанн! — говорила она капризным тоном и надувала губки. — Слетай-ка, отец родной, в магазин. Ведь ты — летчик.
Иван Ильич принимался возражать, что он списан с летной работы, а «отец родной» — на фене начальник лагеря, но Серафимовна, рядом с ним маленькая и шустрая, принималась его выпихивать, и он подчинялся ее слабости. А случалось — с детской непосредственностью садилась к нему на колени, клала свою всегда аккуратно убранную, хорошенькую головку на его могучую грудь и глядела хитрющими глазами на мужа. И просила «Иоанна» или «папика» рассказать «маленькой девочке» сказочку о своих приключениях.
— А правда, что ты поднимал в цирке платформу с пианиной и пианисткой, а она наяривала «Марш Черномора»? Или афиша врет?
Николай Иваныч вынужден бывал время от времени делать не в меру расшалившейся жене замечания о необходимости соблюдать дистанцию, но она с обезоруживающей невинностью возражала:
