Евгений Рожков - В стране долгой весны
В балок приходили поздно вечером, ели чего придется: краюху хлеба со сладким чаем, кусок оленьего мяса, рыбные консервы, вареный картофель или жареную рыбу; подкошенными падали в кровати и спали мертвецким сном, не замечая духоты, муторного запаха. Рано утром после сиплого окрика бригадира все с трудом поднимаются и идут к месту работы, а очередной дежурный плетется в столовую за завтраком. По обледенелой лестнице один за другим спускались в вентиляционный шурф.
Вечная мерзлота кололась мелкими, почти прозрачными блинчиками, а иногда становилась такой вязкой, что отбойный молоток застревал в ней. Вертикальные вентиляционные шурфы были узкие, и потому работать в них было особенно трудно. Когда стали рубить горизонтальную штольню — главный ствол ледника, то дела пошли гораздо быстрее. Штольня была около четырех метров высотой и столько же шириной. Шахтеры бурили неглубокие шпуры, закладывали слабые заряды и взрывали. Грунт тачками вывозили наружу. Ствол подчищали отбойными молотками и снова бурили шпуры. Так, метр за метром шахтеры вгрызались в вечную мерзлоту.
В конце апреля дни стали длинными, а ночи такими короткими, что вовсе не темнело. Солнце иногда припекало так сильно, что в затишке начали таять отвалы.
Появились первые проталины, зашумели крохотные ручейки, засинели сопки у горизонта, и сквозь оледенелый снег на южных склонах проглянули ребра черных скал. Воздух с каждым днем густел, наполнялся прелью прошлогодних трав и листьев. Вскоре прилетели журавли, и их курлыканье эхом разносилось по всей долине.
В редкие перекуры мужчины сидели на склоне сопки, на солнцепеке и с тихой робостью в душе смотрели в синюю даль.
— Вот за это я и люблю Чукотку, — обычно вскрикивал Иван Петрович, показывая рукой на пойму реки, в сторону сопок. — Видеть такой простор — это самое главное для человеческой души.
Кое-где в штольне грунт стал оттаивать и обваливаться. Пришлось строить массивные, утепленные ворота у входа, чтобы преградить приток в штольню наружного теплого весеннего воздуха.
Ворота теперь мешали вывозить из штольни грунт, к тому же пришлось до минимума сократить силу зарядов. Но тут шахтерам неожиданно повезло: они наткнулись на линзу. Многометровый лед, сдавленный землей, кололся со звоном, брызгая в лица бурильщиков. Чтобы защитить глаза, щеки, шахтерам пришлось надевать брезентовые маски и очки. В линзе решено было пробить карманы — ответвления от главного ствола ледника, в которых будут храниться мясо, рыба и прочие продукты.
Теперь дело пошло настолько споро, что стало ясно: через месяц, на худой конец через два, ледник будет сдан колхозу.
В конце мая Колька Мятников захандрил. В короткие перекуры он неотрывно смотрит в сторону поселка, тяжело вздыхает.
— О буфетчице Любке томишься? — посмеивается Иванпетя.
— Нужна она мне, когда тут, в груди, настоящее зреет. — И стал упрашивать бригадира дать обещанный отгул на два дня.
— Это за что отгул? — горячился Иван Петрович. — Он всех нас своей бражкой под ответ подвел. Цельный поселок, считай, опоил, нашу шефскую честь замарал.
— Глохни, Иван Петрович! Настоящий мужчина тем и отличается, что сдерживает свое слово, как любит говорить один человек. — Семен ухмыляется, подмигивает Мятникову. — Даю субботу и воскресенье использовать как выходные, хотя все мы будем работать.
Иванпетя выходит из себя:
— Мало тебя, Семен, начальник участка наждачной бумагой тер?
— Глохни! Завтра начинаем бить последний карман.
В субботу Колька Мятников вымыл в балке полы, сходил в баню и постирал там все свои белые сорочки. Потом упросил знакомого электрика, и тот подрезал не в меру длинные волосы на Колькиной голове.
Вечером Мятников собрался в клуб на танцы. Пошел он пораньше, чтобы присмотреться и свыкнуться с обстановкой.
Клуб в колхозе был новый, просторный. В фойе размещался небольшой бильярд.
В противоположном углу за столом сидели две девушки и листали журналы. Кольку в жар бросило, когда в одной он узнал ту девушку, которую несколько раз случайно видел на улице поселка и ради которой он, собственно, пришел на танцы. Она была худенькая, беленькая. Кажется, девушку зовут Зоей и она работает в пекарне. Колька расспрашивал о ней у знакомого электрика, и тот проболтался, что за девушкой безуспешно ухлестывает киномеханик, что она редко бывает в клубе, а больше сидит дома.
Он остановился у большой круглой голландки, исходившей теплом, в щели чугунной дверцы синело пламя.
Подруга что-то шепнула Зое и глазами показала на Николая, но та даже не повернула головы. «И она меня видит, — подумал Николай. — У каждой девчонки не два, а четыре глаза, и они всегда всё видят».
Весь вечер Мятников танцевал только с Зоей. Она доверчиво прижималась к нему. Он как бы невзначай касался щекой ее щеки, и сквозь запах духов улавливал чистый запах ее тела, слегка отдававший хлебом (она же работала в пекарне и пропахла хлебом). Нет, раньше все было иначе. Раньше было все иное, с другими и он был иной.
Когда кончался танец, Мятников боялся отпускать Зою. Он робко держал девушку за руку, и когда она высвобождала руку — легко и не обидно высвобождала, когда подходила к своей подруге и, смеясь, о чем-то беседовала с ней, он топтался невдалеке, всего в двух шагах, готовый с первыми аккордами вновь пригласить Зою на танец.
Раза два Мятникова опережал киномеханик. Николая от ревности просто бросало в дрожь. Но с киномехаником Зоя танцевала иначе. Она держала его все время на расстоянии.
Зоя разрешила проводить ее домой.
Девушка жила совсем недалеко от клуба, в маленьком, обитом толью домике.
Они остановились у крыльца. Ночами еще крепко подмораживало. Мятников понял, что девушка не сможет долго оставаться на улице.
Он поцеловал руку Зои, впервые в жизни поцеловал руку у девушки. Он просто не знал, как это у него все вышло, как все получилось.
— Я одна живу и потому не могу пригласить тебя в гости, — спокойно произнесла Зоя.
— Я, собственно… Хочешь, Зой, я подарю тебе шубу?
— Какую шубу? — с ужасом спросила девушка.
— Какую-нибудь дорогую шубу, чтобы ты никогда не мерзла.
Она качнулась, запрокинула слегка голову и засмеялась грудным смехом.
— Дурачок, — ласково так, что у него оборвалось сердце, шепнула она.
Она повернулась, торопливо вбежала на крыльцо своего дома, юркнула в дверь — и… раздается в сенях лязг щеколды.
Мятников постоял чуть-чуть, подождал, когда в доме зажжется свет, и медленно побрел по дороге к реке.
Оттаявшая днем земля была теперь тугой, замерзшей, и корка гулко похрустывала под ногами. На востоке, в стороне Берингова моря, над ноздреватым, с голубыми талыми озерцами льдом алел язычок полярной зари. На севере в сырой дымке полярной ночи таинственно белел в урочищах горного хребта еще не растаявший снег.
За поселком, в лощине, заросшей кустарником, пахло прошлогодней голубикой, висевшей сморщенными капельками на тонких, как бы иссушенных зимними холодами веточках.
Река по-весеннему многоводна, стремительное течение поднимает со дна ил и песок. На песчаных косах, желтевших празднично в ночи, прижимавших реку к подмытым сырым обвалам, лежали метровой толщины сине-зеленые льдины.
Колька сел на сухую корягу и стал смотреть на восток. Внизу монотонно шумела река. Заря стремительно разрасталась. Где-то засвистал куличок, шумно снялась с соседнего озерка пара гуменников.
Просыпающийся мир был удивителен. Как все вокруг спокойно и просто! И от этой простоты и покоя у Мятникова защемило сердце. Он повернулся и посмотрел на поселок, на розовевшие домики. Он нашел глазами дом Зои и улыбнулся.
У балка Мятников неожиданно для себя увидел сидящего на скамейке Иванпетю.
— Ты че? — спросил Колька. — Бессонница напала?
Он присел рядом.
— Душно в балке, вышел вот покурить. Сижу и думаю о нашей работе. Уедем мы, — а дело-то наше останется. — Иванпетя затягивается, потом с усилием выдыхает дым. — Что бы там ни было, кто бы в этом колхозе ни работал, а ледник все равно будет, ледник все равно от нас пошел.
Мятников внимательно смотрит на Иванпетю.
— Ты, Иван Петрович, все-таки прочный мужик. Я это серьезно, без подначки!
— Прямо душу гладит эта тишина, и какая-то святость в мире, — шепчет Иван Петрович.
Метрах в пятидесяти от балка, по куче желтого песка степенно расхаживает ворон. Он озабоченно крутит продолговатой головой, по-хозяйски надменно и деловито каркает, бьет клювом о песок, оставляя неглубокие дырочки; в розовом воздухе черное оперение ворона отсвечивает нежной сиреневостью.
— Ишь красавец какой, — смеется Иван Петрович.
Немного помолчали.
— Ну, что говорит Семен: как дальше будем работать? — неожиданно с тревогой говорит Иван Петрович. — Я те хочу спросить, ты только не разбалтывай…
