Кензо Китаката - Зимний сон
Я вернулся к прерванному занятию.
Обнаружилось интересное свойство: клинок истончался от постоянной заточки, он становился все меньше, но прежде чем от него ничего не останется, пройдет еще уйма времени.
– Вы заняты?
Я услышал голос, поднял голову. Акико стояла под террасой и смотрела на меня.
Я рассеянно кивнул. Промыл нож, вытер его тряпкой. Девушка поднялась по ступенькам на террасу.
– Что стряслось? Больше не рисуете? – поинтересовался я, закуривая.
– После нашей встречи я больше не рисовала.
– Это моя вина? Наверно, валун в плохом настроении.
– Настроение тут ни при чем. Он просто упрямец. Не хочет разговаривать и слушать отказывается.
– Ай-ай-ай. Да он не просто в плохом настроении – он мертвый.
– Правда?
– Да, в этом все и дело.
– В таком случае, сэнсэй, это вы его убили. Зря вы так. Акико положила на стол мой рисунок. Грубый набросок, на который у меня ушло полминуты.
– Валуны от такой ерунды не умирают, – сказал я.
– Но ведь…
– Он умер в вас. Вот в чем все дело.
Девушка кинула на меня многозначительный взгляд. Я тоже на нее посмотрел и в солнечном свете увидел золотой пушок на щеках.
– Что мне делать?
– Завтра оживет.
– Значит, он не умер.
– Не надо острить. Рисунок – это умение возродить мертвое к жизни. Мы для того и пишем.
Акико перевела взгляд с моего лица на набросок.
Я затушил сигарету, пошел на кухню и вернулся с двумя банками холодного пива.
Запоем это не грозит, тут я был уверен. Я потянул за колечко и поднес банку ко рту.
Акико потянулась к другой банке прежде, чем я успел ей предложить.
Она как-то странно на меня взглянула и рассмеялась.
– Чушь все это.
– Точно. Надо просто больше рисовать.
Я-то говорил о своем, но Акико поняла по-другому.
– Вам всего восемнадцать. Конечно, все это чушь.
– А вы в восемнадцать лучше были?
– Почем мне знать.
Я раскурил вторую сигарету. Слепило солнце. Я и не заметил, как косые лучи заползли на террасу.
3
Я слушал, как потрескивают дрова. Дерево было сухим и давало мало дыма. К тому же в камине была хорошая вентиляция.
Когда я впервые разводил здесь огонь, поначалу волновался даже, будет ли дым выходить через трубу. Выбегал наружу, взбирался на пригорок и смотрел, что там выходит из трубы. Дымило. Но больше меня зачаровывал не столько вид дыма, сколько запах горящей древесины, временами доносящийся снизу. Конечно, дым не был порождением гор, но отлично дополнял пейзаж.
Я часто топил камин, и само пламя со временем стало интересовать меня все меньше. Вместо этого я рассеянно слушал, как потрескивают дрова. Даже в полудреме получалось по звуку определить, когда огонь затихает. Я не вслушивался в потрескивание, пытаясь определить, когда пора подкинуть поленце-другое. Звук будто нежно похлопывал по коже.
Сначала он похлопывал кожу на шее, потом я ощущал его на спине, на щеках и даже стопах. И очень скоро все тело словно вибрировало, как ударный инструмент. Звук разнился в зависимости от того, куда он ударялся, и даже выстраивался в подобие мелодии. Естественно, звуки исходили не от тела, а от дерева, которое пощелкивало и потрескивало в огне. Звук и чувство от хлопка по коже были неразличимы. Они сливались воедино, и временами мне даже казалось, что мое тело – это и есть огонь.
Все было гармонично, с регулярным ритмом. За окнами бесновался ветер, в доме гудел холодильник, и это уже казалось посторонними шумами. Очарование момента спадало, и я снова понимал, что я никакой не инструмент, а обычный человек из плоти и крови.
Сколько себя помню, это, пожалуй, было самым интересным способом убить вечер.
После ужина я обычно пил коньяк. В отношении спиртного я непривередлив. Лишь бы скорее погрузиться в забытье.
Теперь же у меня не было намерения умереть.
Зазвонил телефон. Не знаю зачем, но в хижине стояло три, а то или четыре аппарата, и когда поступал вызов, они разом начинали трезвонить.
– Вы работали?
Это была Акико Цукада.
– Нет, солнце ушло.
– Не хотела вас беспокоить. Ваш номер мне дала супруга смотрителя.
– Что вам надо?
– Ничего особенного. Просто хотела продолжить наш разговор. Мне показалось, вы сочли меня девушкой, которой негоже приходить к мужчине на ночь глядя. Вот я и подумала: лучше позвоню.
Продолжить разговор? Мне казалось, мы уже обо всем переговорили.
– Только не о живописи.
– Согласна.
– Живопись не станет понятнее, если о ней говорить. Когда пытаешься выразить живопись словами, получается чушь.
– Вы ненавидите машины?
– Нет.
– И мою машинку тоже?
– Замечательная машинка. В ней ваша сущность.
– Не хотите завтра прокатиться? Я хотела подняться на вершину, взглянуть на краски осени.
– Не люблю менять привычек, особенно с утра.
– Ну давайте тогда после обеда.
– Сумеречный свет обманчив. Не согласны?
– Не знаю, что истинно, что ложно – все так относительно.
– Боюсь, вы правы.
– Мне хочется, чтобы вы поучили меня рисовать, запечатлевать форму.
– Этому не научишь.
– Я так бездарна?
– Не в способностях дело. Когда рисуешь форму, ты запечатлеваешь самое себя. Это мало кому понятно. Умения вообще роли не играют. Ты либо можешь выразить себя в рисунке, либо нет. Такому не научишь.
– Кажется, я понимаю, о чем вы.
– Я, по-моему, просил не говорить о живописи.
– Сэнсэй, а чем вы сейчас занимаетесь?
– Да особенно ничем.
– Вы ни о чем больше не думаете?
– Может, и думаю. Придет мысль – и тут же ее забуду.
– Вы ведь всегда бегаете по утрам?
– Хмель из тела выгоняю. Хорошо потом себя чувствуешь.
– А когда он выходит, хмель, вы начинаете видеть то, чего не замечали раньше?
– Да, тогда мне хочется считать звезды.
– В каком смысле?
– Бывает, глядишь в ночное небо, а там звезды – и такая красотища! При этом ведь не приходит в голову их считать, правда?
– Вроде бы понимаю.
Я засмеялся. Пламя стало пониже. Подтянув за собой телефонный провод, я подошел к камину. Провод натянулся, но мне удалось подкинуть в огонь новое поленце.
– Дрова прогорели. Новых подложил.
– Здорово. Ах, люблю, когда в доме камин.
– Да он особенно не греет. Можно задать вам один вопрос?
– Пожалуйста.
– У вас есть приятель?
– Был. Мы уже три месяца не встречаемся.
– Тоже художник?
– Нет, спортсмен. Рэгбист.
– Вы его любили?
– Не знаю. Ему все время хотелось, чтобы я пришла на игру, поболела за него, а я не умею радоваться или переживать в окружении людей.
Я закурил.
– А вы щелкнули «Зиппо».
– У нашего героя «трехмесячной давности» тоже была зажигалка «Зиппо»?
– Он вообще не курил. Спортсмены почти все не курят.
– Я, пожалуй, закругляюсь. – Уже?
– Не люблю говорить с человеком, не видя его лица. И без долгих предисловий повесил трубку.
Взял со стола бокал коньяку и осушил его залпом. Поднялся и взбежал по ступенькам на второй этаж, в мастерскую. Подошел к подрамнику, на котором была натянута «сотка» с единственной линией. Очень скоро я с головой ушел в работу: взял уголь и стал стремительно покрывать холст черными линиями.
В черноте стало нечто просматриваться. Тут я остановился. Три часа, что простоял перед полотном, пролетели подобно мигу. Я всегда предпочитал естественное освещение, но когда на меня находило, как теперь, то плевал на такие вещи.
Я спустился в гостиную и долго смотрел в очаг.
Дрова давно прогорели, остались только несколько мерцающих угольков. Я взял кочергу, сгреб их к центру в одну рдеющую кучку. Угли разгорелись, пыхнуло жаром. Сверху положил пару лучинок и стал наблюдать.
Потом, не знаю, сколько времени прошло, еле слышно шикнув, пламя охватило лучинки. Я подложил деревяшку покрупнее. Огонь разгорелся.
Дрова начали потрескивать, но тело осталось невосприимчиво: я не чувствовал себя инструментом.
Я потянулся на диване и замер. Я был совершенно трезв. Иными словами, мне хотелось считать звезды. Плеснул себе полбокала коньяку.
В очаге потрескивал огонь, и снова навалилось хмельное чувство. Я отыскал нож, который точил весь день. Взял лучинку и принялся строгать ее легкими движениями. Стружки, точно живые, прыгали мне на колени.
Я цедил коньяк и строгал лучину, пока от нее не остался пенек. Удивительно, как она растаяла в ладони.
– Вот так и жизнь, – сказал я. Вздохнул и, удивившись собственной нелепости, засмеялся. Собрал стружки в горсть, зашвырнул их в очаг. Пламя вспыхнуло, но тут же снова утихло.
Коньяк я допил.
Стояла глубокая ночь, но в сон еще не клонило. Вспомнилась женщина, которая была у меня в Нью-Йорке. Полька. Она утверждала, что учится на кинорежиссера, а на самом деле стремительно превращалась в шлюху.
Помню, рисовал ее нагую. Сделал шесть набросков, хотя и не испытывал к ней сексуального желания. Я мог вожделеть к грязным потаскушкам с Бродвея, но красивое тело белой женщины было для меня объектом искусства.
