Анна Кэмпион - В блаженном угаре
Утро. Девятнадцатый день двенадцатого месяца, шесть часов. Мы покидаем мотель с его оштукатуренными кельями и миниатюрными джунглями в кадках и выезжаем на шоссе, Парраматта,[12] Блэксленд, что ли, уже не помню, промелькнули когда-то где-то, и нет их. Катумба, я в полудреме смотрю по сторонам, тянутся города, стелется под колеса гудроновое полотно, выныривают сбоку огромные фургоны и мощные деревья, и снова города, и снова фургоны, и снова деревья — и ничего больше — на многие, многие мили.
— А что это за деревья?
— Фикусы. Которые крупнолистные.
Чудесная темная кора, мощные ветви и большие прохладные листья, собранные в плотную вилочку. Ба-а, прелестное видение, может, из-за жары и одурманивающей болтовни Робби у меня начались галлюцинации? Мне показалось, что у дороги растет марихуана. Когда я сказал об этом, Фабио тут же открыл глаза:
— Не растет, ее тут рядом выращивали, она живучая, прям как сорняки. Я видел этих чуваков в суде, они с Запада, папаша и сын устроили себе из нее живую изгородь, ну а соседи подняли хай. Показывали как-то по телику в новостях. Сначала полиция ничего просечь не могла, до пятнадцати футов успело дорасти, ну а потом какой-то гад все снял на камеру; обшныряли домик со всех сторон, полиция пришла и все спалила. Вот что некоторые недоумки себе устраивают.
— Вот бы тебе тогда поселиться у этих недоумков, когда их изгородь была еще целенькой, а? Ха-ха-ха!
Робби дымит сигаретой прямо мне в физиономию. Ивонна какой-то пахучей пакостью прыскает себе на ноги, говорит, что это освежитель воздуха. Раздается детское хныканье — это Тодди, сынуля Ивонны и Робби. Они прихватили его по дороге, забрали у мамаши Ивонны.
— Сколько ему?
— Четыре с половиной. И до сих пор в памперсах.
— Ничего подобного. Это только в дороге, когда на машине едем.
— Да брось, ему нравится в них какать.
— Заткнись, вечно ты что-то придумываешь.
Сынуля сосредоточенно терзал пакет с апельсиновым соком. Все сиденье было залито. Не-е-ет, пусть Стен срочно вызывает мою лапоньку, мою Кэрол, надо его озадачить. Должен же кто-то мне помочь.
3
Глаза мои не сразу привыкают к назойливой розовости покрывала, когда я просыпаюсь в этой заброшенной пустоватой комнате. В комнате, где Пусс мечтала о ребенке, мечтала и надеялась, но ей пришлось довольствоваться моими визитами на эту так называемую ферму. Пусс была моей путеводительницей. Мы с ней обожали всякие проспекты и цветные книжки, в которые нужно было вклеивать конвертики с нужными расписаниями, где все пестрело цветными штришками: мы помечали особые поезда. Мои книжечки бывали разукрашены еще и пятнами клея, от усердного перелистывания и складывания по пунктиру. Так я научилась правильно узнавать время — благодаря воображаемым поездкам на ферму, автобусом или поездом.
В Индии я почти всегда просыпалась вместе со всеми, ни раньше, ни позже. Кстати, индианки не понимают упорного желания нас, западных, уединиться, интересно, когда им самим удается себя ублажить, если приспичит? Спросить я так и не решилась. У нас здесь в Австралии все по графику, рационально: «Что ты сейчас делаешь, над чем работаешь, а планы на завтра?» Ни тебе звона колокольчиков, никто не поет и не танцует, все какое-то пресное, все не в радость. Нет простора для души, только бесконечный круговорот нудных дел, которые делаются через силу. А ведь все так просто — только открой чакру сердца… Чтоб их всех… Пора вставать! И поучить маму и Пусс основам медитации. Мы выйдем на улицу, да, лучше всего это делать на лоне природы. Солнце здорово помогает абстрагироваться и сосредоточиться на дыхании… найти верный ритм дыхания действительно трудно, главное — научить их различать этот звук, шорох волны, накатывающей на гальку… только бы суметь все как следует объяснить, чтобы поняли, вошли во вкус!
Девятнадцатое декабря. В то утро мне было так хорошо, просто супер. Ничего не подозревая, я снова задремала, погрузилась в медитацию, сон тоже очень похож на то состояние… Разбудили меня мама и Пусс — ворвались в комнату, сияя улыбками. Как это было клево — видеть их такими веселыми. Я выскочила из кровати и обеих расцеловала, потом поставила кассету с индийскими «рага»[13] и начала танцевать под флейту и их тоже завертела-закружила. Слышу, мама говорит: «Смотри, смотри, она такая же, как прежде», и тоже старательно кружится, подражая этой моей мистической пляске дервиша,[14] потом падает еле дыша на диван перед телевизором, рядом с Пусс, размахивая в такт пузырьком с таблетками вентолина.
Продолжая подпрыгивать и вертеться, я говорю:
— Пойду навещу папулю.
— Рут, детка, папу пока не стоит беспокоить.
— Да-да, он еще спит, не ходи к нему.
А глаза и у той, и у той какие-то испуганные.
— Черт, ему стало хуже, да? — Я выскакиваю за дверь и несусь по коридору, они — уже в полной панике — за мной.
— Он действительно неважно… не очень хорошо себя чувствует.
Я прошу их прекратить, я же не собираюсь будить его. Тогда они разворачиваются и идут на кухню, а я дальше, и вот уже тихонечко открываю дверь папиной спальни. Но постель пуста! Я слышу голоса за окном и зову:
— Папа!
Он не отвечает, он, прямо в пижаме, стоит на лужайке и, лихо замахнувшись, бьет клюшкой для гольфа по мячу. Мяч пролетает совсем близко от окна, я даже отскакиваю, и потом — голос Билл-Билла:
— Попал.
Тут отец замечает меня и застывает — лицо сразу белое-белое, он чуть не падает от внезапного испуга. Я смотрю то на дядю, то на него.
— Значит, ты не умираешь, папочка?
Он очень внимательно разглядывает клюшку:
— Нет. И ты что же, не рада?
— Рада, конечно, но… почему вы меня обманули?! Почему, объясни!
В ответ — молчок.
Отец с угрюмым видом снова размахивается и лупит по мячу.
Вот гадство! Ч-черт, подлые сволочи, я в полном шоке, топчусь зачем-то у кровати. Все тело наливается свинцовой тяжестью. Закрываю глаза: нет, мне все это только кажется, на самом деле ничего этого не происходит… Ноги, в них будто впиваются изнутри сотни иголочек, перед глазами мельтешат цветные пятна. Но тут до ушей моих доносится слабый шум, откуда-то издалека, и я открываю глаза. Это что еще такое?
Наконец до меня доходит: по дороге катят в клубах пыли две машины, и катят они сюда, к нам. Одну я узнаю сразу, это Тима, пытаюсь зачем-то рассмотреть вторую, а сама просто бешусь от злости, жутко бешусь. И ради чего я приперлась в эту дыру?
Мой взгляд натыкается на Билл-Билла: он пробует жонглировать мячиками, но все время их роняет.
Плюх-плюх. Тупо смотрю, как они падают, и начинаю дико хохотать. Плюх. Дядя оборачивается — с таким видом, будто это я накликала на него все беды в этой жизни.
— Рути, мы все тут за тебя испереживались.
— Интересно, почему?
Он шмыгает курносым своим носом.
— Есть тут у нас один человек… тебе было бы очень полезно с ним побеседовать.
— Да ну? И кто же это?
— Короче, хотим удостовериться, что тебя не занесло куда-нибудь… не в ту колею.
Я стискиваю зубы:
— Не в ту колею?
О г-господи! Мне бы промолчать, пусть бы и дальше нес всякую муру, но я сорвалась:
— Значит, тебе точно известно, какая колея — та? Вот обрадовал, дядюшка, да пошли вы все на фиг!
Они с отцом разом упрямо прищуриваются: не глаза, а поросячьи щелочки.
— Рут, с тобой только поговорят.
— Это нечестно, папа, кто так делает? Короче, я забираю твою «тойоту», доеду на ней, куда нужно, а потом продам.
Они ржут. Я тоже. Но мне, если честно, не до смеха: такое чувство, что это — совершенно чужие люди и они презирают меня, как какую-то убогую дурочку. От страха к глазам подступают слезы, я твержу отцу, что должна уехать, должна. Все мое тело, каждая клеточка вопит: беги отсюда!
Беги. Скорее. Но куда бежать и что делать? Что?! Я все еще стою как столб на месте, а рядом уже хлопают дверцы машины. Оттуда вылезают Ивонна, Тодди, Фабио, какой-то дядька, а последним выползает Робби. Они пересекают лужайку, у всех улыбки — до ушей. А до дома — всего несколько метров, ключи от «тойоты» должны быть где-то возле отцовского одра (ха-ха-ха!), скорее всего, на самой кровати. Проверяю взглядом окно: все еще открыто. «Действуй», — вспоминаю я.
Я бегу. Папа кидается вслед за мной. Вот уже одна моя коленка на подоконнике, я пытаюсь подтянуться. Но чувствую, как отец вцепляется мне в спину… Я резко отталкиваю его, тогда он хватает меня за ногу и за край сари, я падаю на него, потом оба мы падаем на землю, суча руками и ногами, как какие-то букашки.
— Снимай, к черту, это тряпье, эту поганую простыню, девочка! — орет он.
Мы, яростно сцепившись, катаемся по земле.
— Как ты смеешь! — воплю я. Он рычит в ответ.
Ч-черт, мы точно два барана! Я уже почти выдохлась, сейчас он положит меня на лопатки. Но ничего подобного, вместо этого он пытается развернуть мое сари.
