Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники
Йоханнес схватил Курта за ноги.
— Ну-ка, Арне! Подсоби! — Он сказал это так, точно предстояло взвалить на телегу тяжелый мешок, и сам же испугался будничности своего голоса. — Давай поднимем господина Курта, — поправился он с лакейской почтительностью.
Я взял Курта за плечи, потому что Кристина все еще не выпускала из рук его головы. Курт был не тяжелый, но тело его казалось резиновым: оно все растягивалось и растягивалось, голова и ноги повисли в воздухе, а спина все еще касалась земли.
Сперва мы перенесли Курта за сложенные в поленницу дрова, потом в сарай с сеном. Нас точно кто-то огрел палкой по голове: прятать Курта — надо же было придумать такую глупость! И только когда Хейки зашел во двор — мы вместе с ним собирались идти на станцию, — Йоханнес пришел в себя. Он быстро взглянул на стоявший возле березы велосипед, с разбегу вскочил в седло и, наваливаясь всей тяжестью на педали, покатил со двора. Босиком, с болтающимся на брюках ремнем, как был, так и покатил. Ни на что у него больше не было времени. Так он спешил донести.
Но тут Хейки решил вмешаться. Он пересек Йоханнесу дорогу, прыгнул, и мгновение спустя Йоханнес вместе с велосипедом лежал в дорожной пыли.
— Поспеешь и пешком, — проворчал Хейки, топча ногами велосипед, и прежде, чем Йоханнес очухался, спицы были поломаны, а колеса согнуты восьмеркой.
Выпачканный в пыли Йоханнес даже не выругался. Он медленно встал и, не взглянув на свою шикарную заграничную машину, не спеша, тяжелой походкой отправился домой. Почему именно домой? У него ведь там нет ни ружья, ни телефона. Йоханнес и сам, наверное, не знал — почему; брюки на нем едва держались, и на левом локте была ссадина.
Хейки между тем подобрал валявшийся около лестницы пистолет и прохрипел мне в ухо:
— Чего ты тут дожидаешься, псих чертов?
Мы уже напрямую пересекли жнивье и входили в лесок, когда я оглянулся. Йоханнес стоял в воротах. Казалось, он размышлял — пуститься вдогонку за нами или нет; наконец подобрал с земли увесистый камень и, несмотря на то что мы давно вышли за пределы попадания, кинул его в нас. В другое время все это было бы забавно…
— Жалко велосипед-то? Будем живы, я его тебе налажу. Ладно? — справляется Хейки, точно угадав мои мысли.
— Ни к черту он теперь не годен, только на помойку… Да чего ты сейчас завел об этом барахле…
— Хейки, дай я тоже попробую курнуть! Я чуть-чуть… Затянусь разок и отдам тебе. — Вообще я не курю, но сейчас захотелось.
Едкий табачный дым врывается в легкие. Я кашляю. Хейки смеется.
— Не слюнявь сигарету!
Йоханнес смотрит и тоже улыбается.
— Ну, Арне, хватит! — говорит Хейки.
Я отдаю ему окурок.
Настроение у Йоханнеса, кажется, немного улучшилось. Во всяком случае, он отрезает себе ломоть хлеба и начинает жевать. Мы смотрим на него со слабой надеждой. Может быть, все обойдется. Советские войска ведь приближаются.
— Слушай, а русские далеко?
— Красные? Конечно, вы их ждете… Ну да, чего же вам их не ждать…
Он уже не злится, он скорее грустен. Ему ведь некого ждать, думаю я, и мне становится немного жаль Йоханнеса, который хотел меня выдать.
— Не обжирайся, оставь место для обеда, — советует Хейки.
— Вон что, у вас и обед бывает?
— А как же. В отеле «Тихая обитель» на обед бывает не меньше трех блюд: картошка, салака, хлеб. И хлеб из чистой муки, без мякины. Еще бы кваску, и вот тебе полный обед заправского эстонского крестьянина.
— Ах, отель «Тихая обитель», — ухмыляется Йоханнес, дожевывая кусок. — Теперь не грех и вздремнуть…
— Мы спим за органом. Устраивайся на моем одеяле. Оно слева, клетчатое, — предлагаю я Йоханнесу.
— А ты?
— Мы вчера рано легли.
Йоханнес не заставляет себя упрашивать.
— Придется нам с тобой спать по очереди. И ночью тоже, — мрачно шепчет Хейки.
После обеда (на этот раз картошка, салака и кислое молоко) знакомим Йоханнеса с нашим распорядком. Собственно, объяснять нечего, в основном запреты, да и тех не так уж много. На колокольню Йоханнесу едва ли захочется лезть, большого желания сыграть польку на органе у него тоже, как видно, нет. Что касается курения, то уговор такой: курить за органом, не больше двух сигарет в день. Только две сигареты, даже в том случае, если удастся раздобыть у звонаря еще табаку. Знакомится Йоханнес и с ведром. Мы отмечаем, что при выполнении этой операции у него не возникает никаких сомнений. Нас это почему-то раздражает.
Много лет спустя я прочту рассказ о двух людях, которым пришлось провести всю зиму в эскимосском иглу. Один из них убивает другого, хотя раньше они были друзьями. Моя жена не верит, что возможно такое убийство, а я не сомневаюсь. Если бы мне пришлось долго жить где-нибудь в ледяном иглу вместе с Йоханнесом, это могло бы кончиться так же. Мне противен не только запах носков Йоханнеса и его манера пользоваться ведром — я не могу спокойно смотреть, как он чистит картошку. Это понятно: Йоханнес хотел меня выдать, пошел доносить немцам, но дело не только в этом. Я уверен, если бы Хейки вздумал меня выдать, — глупо, конечно, делать такие предположения, потому что Хейки не был бы тогда Хейки и я не знаю, каким был бы этот другой Хейки, — все это так, но если бы после предательства он был бы тем же самым Хейки, что и сейчас, то я даже предательство мог бы ему простить. А между тем его носки не чище, чем у Йоханнеса, и вдобавок у него отвратительная привычка ковырять в носу. Когда он задумается, он ожесточенно сверлит пальцем нос, и я с ужасом жду, что он насквозь проткнет ноздрю. И все равно Хейки чертовски славный парень!
По-моему, эта антипатия взаимная (кстати, Хейки тоже терпеть не может Йоханнеса, я это чувствую). Они уже несколько раз сцеплялись, но Хейки быстро прекращал спор. Вспышки возникают по самым пустяковым поводам, не из-за политики, не потому, что мы с Хейки ждем красных. Нет! За обедом Йоханнес ворчит, что картошка водянистая, плохой сорт (вот и сейчас я несправедлив: он не ворчит, а просто говорит, что сорт плохой и надо бы продать Якобу хорошего семенного картофеля). Я не могу сдержаться и начинаю издеваться: что же ты, дескать, не прихватил с собой мешочек? А Хейки тут же замечает, что Йоханнес жуткий скряга — он собирается продать Якобу картофель, тому самому Якобу, который дал нам убежище. Хотя, наверное, Йоханнес и не думал о продаже, а сболтнул по привычке. И опять вспыхивает ссора.
Так проходит день. В девять часов я говорю, что неважно себя чувствую, и отправляюсь спать, как мы договорились с Хейки. В три часа ночи спать пойдет он, а я буду дежурить.
— Незавидное будущее у нашего родного прихода! Где вера в бога? Или, может, вы, господин Йоханнес, перестали платить церковный налог?
Кажется, что-то случилось, я выхожу из-за органа.
На скамье горит свеча. В руке у Хейки пистолет. Только когда запыхавшийся Йоханнес садится, Хейки опускает пистолет в карман.
— На, держи! — Хейки бросает мне ключ. — Пойди запри дверь и оставь ключ у себя!
Я не хочу поворачиваться спиной к господину Йоханнесу. Он так возбужден, что вот-вот потеряет самообладание.
— Чертовы коммунисты… Не успели вас в свое время в расход пустить!
Рубашка у Йоханнеса расстегнута, его редкие волосы мокрыми прядями падают на лоб.
— Сплоченная эстонская семья, — бормочет Хейки и поворачивается ко мне. — Представляешь себе, никакого расстройства желудка у господина Йоханнеса и в помине не было. А я-то ему советовал отвар из тысячелистника! Он хотел нас надуть. Он злоупотребил нашим доверием.
— Смыться собирался?
— Вроде того… А может быть, решил сбегать домой за туалетной бумагой. Так, что ли, господин Йоханнес?
Йоханнес не отвечает. Он берет со скамьи кусок хлеба и начинает нервно мять его в руках.
— Господин Йоханнес у нас известный бегун, — продолжает Хейки. — Правильнее, конечно, было бы скомандовать: «Садись на корточки!», а самому стать возле него с пушкой. Но мы ведь люди деликатные: мне хотелось дать ему возможность справить свою нужду спокойно и вдумчиво. Даже предложил ему зайти за кустик. Тут-то подлое нутро этого господина и выявилось. Стоило мне тоже присесть, как он дал ходу. Оказывается, у господина Йоханнеса было преимущество: он, извините за подробности, присел, не спуская штанов. Или у него в самом деле так сильно болел живот, что он не успел…
— Ничего, ты еще запоешь по-другому… отольются кошке мышкины слезки, — бормочет Йоханнес.
— Ну, бежали мы наперегонки почти до самой развилки. Угораздило меня ногу подвернуть, но разрыв между нами все-таки стал сокращаться. Когда Йоханнес это заметил, он решил переключиться на другой вид спорта: на лице у него было ясно написано, что он собирается начать кулачный бой. И только когда я пригрозил, что займусь стрелковым спортом, мы в атмосфере полного единодушия вернулись в божий храм. А нога у меня после этих состязаний совсем ни к черту.
