Герман Брох - 1888 Пазенов, или Романтика
Само собой разумеется, что при такой прекрасной весенней погоде бывает хорошее настроение и отлично идут дела. Так считал и Бертранд, уже несколько дней находившийся в Берлине. Он, если смотреть в корень, конечно знал, что его хорошее расположение духа есть просто следствие того успеха, который сопутствовал ему в течение последних лет во всех его начинаниях, и что, с другой стороны, это хорошее расположение духа необходимо ему для того, чтобы добиваться успеха. Это было какое-то приятное скольжение, почти что так, словно не он прикладывал усилия, а все само плыло ему в руки. Может быть, это стало одной из причин, по которым он оставил полк: вокруг было так много всего, что просилось в руки, но тогда было недоступным. Что говорили ему когда-то фирменные вывески банков, адвокатских контор, экспедиторов? Это были мертвые слова, которых не замечаешь или которые просто мешают. Сейчас ему было известно о банках многое, он знал, что происходит за окошечками, да, он понимал не только надписи на окошечках-- "Дисконт", "Валюта", "Жирооборот", "Обмен",-- но и знал, что происходит в кабинетах дирекции, как оценить банк по его вкладам и резервам, короткая информация на листике бумаги давала ему реальное заключение. Ему были понятны такие выражения, как транзит и приписной таможенный склад в экспедиторских конторах, и все это вошло в него абсолютно естественно, было для него таким же само собой разумеющимся, как та латунная табличка на улице Штайнвег в Гамбурге, на которой стояло "Эдуард фон Бертранд, импорт хлопка". А поскольку теперь такую же табличку можно было увидеть на улице Роландштрассе в Бремене, а также на хлопковой бирже в Ливерпуле, то это наполняло его откровенной гордостью.
Когда он встретил на Унтер ден Линден (центральная улица Берлина, деловой центр города) Пазенова, на котором был длинный угловатый форменный китель с эполетами, неуклюже обтягивающий плечи, в то время как его фигуру удобно облегало английское сукно, у него было особенно хорошее настроение, и он приветствовал его так же дружески и непринужденно, как всегда, когда встречал кого-нибудь из старых товарищей, он безо всяких церемоний даже спросил, пообедал ли уже Пазенов и не желает ли он с ним откушать у "Дресселя".
Из-за внезапной встречи и напористой сердечности Пазенов даже позабыл, как много в последние дни он думал о Бертранде; ему снова стало стыдно, что он, одетый в свою красивую форму, говорит с кем-то, кто стоит перед ним, так сказать нагишом, в гражданском одеянии, и лучше всего было бы, конечно, отказаться от предложения вместе откушать. Но он нашел себе очень простое оправдание, констатировав, что очень уж давно не видел Бертранда. "Ну что ж, при той однообразной и оседлой жизни, которую ведет Пазенов, это и неудивительно",-- подумал Бертранд. Ему, напротив, в его беспокойстве и загнанности казалось, будто это было вчера, когда они вместе носили свои первые темляки (петля с кистью на эфесе холодного оружия) и первый раз поужинали у "Дресселя" -- между тем они уже зашли туда,-- но при всем при этом все-таки становишься старше. Пазенов думал: "Он слишком много говорит". Но поскольку ему было приятно, что Бертранду свойственно это отвратительное качество, или он чувствовал, что предыдущее молчание бывшего друга всегда задевало его, он, невзирая на все свое отрицательное отношение к бестактности, спросил, где Бертранд вообще был все это время; тот сделал легкое пренебрежительное движение рукой, словно отметая в сторону что-то второстепенное:
Америка всегда была для Иоахима страной неудачливых, изгнанных и опустившихся сыновей, и старый фон Бертранд вполне мог умереть от горя! Но это опять же плохо вязалось с тем воспитанным человеком, который свободно и более чем удобно расположился напротив. Впрочем, Пазенову уже приходилось слышать о таких неудачниках, которые, будучи фермерами, сколачивали себе там состояние, а затем возвращались в Германию, чтобы найти немецкую невесту, и этот увезет сейчас, может быть, с собой Руцену; ах нет, она же не немка, а чешка или, если говорить более правильно,-- богемка. И, охваченный этой мыслью, он спросил: "И вы что, вернулись обратно?" "Нет, пока что -- нет, я еще должен съездить в Индию". Значит -- искатель приключений! И Пазенов огляделся вокруг, смущенный тем, что трапезничает с авантюристом; однако необходимо было держаться: "То есть вы постоянно в разъездах". "Бог мой, ровно настолько, насколько требуют дела, но путешествую я охотно. Следует, как известно, всегда делать то, на что подбивает черт". Это наконец объяснило все, теперь он знал: Бертранд уволился со службы, чтобы заниматься коммерцией, из-за жажды наживы, из корыстолюбия. Но Бертранд, толстокожий, как и все эти охотники за наживой, не почувствовал презрения, а непринужденно продолжал: "Видите ли, Пазенов, для меня как всегда непостижимо, как вы вообще выдерживаете. Почему вы не запишетесь по меньшей мере на колониальную службу, раз уж империя устроила вам такое развлечение?" Пазенов и его товарищи никогда не ломали голову над колониальной проблемой -- это была вотчина военно-морского флота; и все-таки он был возмущен: "Развлечение?" У рта Бертранда образовалась хорошо знакомая ироническая складка: "Ну конечно, а разве за всем этим кроется что-либо другое? Немного личных военных развлечений и славы для непосредственных участников. Естественно, лавры достанутся дяде Петеру, и если бы все случилось раньше, я действительно поучаствовал бы в этом, ведь и вправду, что может еще крыться за всем этим, если не романтика? Именно романтика, за исключением, конечно, католической и евангелической миссионерской деятельности, которая подразумевает трезвую и целесообразную работу. Но все остальное -- развлечение, ничего, кроме развлечения". Он говорил это настолько пренебрежительно, что Пазенов действительно рассердился, но голос его звучал скорее обиженно: "Почему мы, немцы, должны отставать от других народов?" "Я хочу вам кое-что сказать, Пазенов, во-первых, Англия есть Англия, во-вторых, для Англии тоже еще не все потеряно, в-третьих, я по-прежнему охотнее вкладываю свободный капитал в английские колониальные бумаги, чем в немецкие, так что можно даже говорить об определенной экономической колониальной романтике, и, в-четвертых, я уже это говорил, только церковь имеет в колониальной экспансии действительно трезвый интерес". В душе Иоахима фон Пазенова росло обиженное удивление, а также недоверие, этот Бертранд хочет ослепить его мутными и щегольскими речами, совратить и увести куда-то. Неким образом это находилось во взаимосвязи с более чем невоенными, почти что завитыми волосами Бертранда. Какимто образом это было даже артистично. Иоахиму пришло на ум слово огонь и потом -- геенна огненная; почему Бертранд все время говорит о вере и о церкви? Но прежде, чем он смог разобраться с ответом, Бертранд, вероятно, заметил его удивление: "Да посмотрите же вы, ведь Европа уже стала для церкви достаточно сомнительным местом. Но Африка! Сотни миллионов душ в качестве сырого материала для веры, И можете быть уверены, что крестившийся негр-- лучший христианин, чем двадцать европейцев. И если католицизм и протестантизм стремятся обойти друг друга среди этих фанатично настроенных людей, то это более чем понятно; ведь там -- грядущее веры, там -- те будущие рыцари веры, которые, предавая все огню и мечу во имя Христа, двинутся однажды на погрязшую в язычестве и распутстве Европу, чтобы посадить в конце концов на папский престол среди дымящихся руин Рима чернокожего Папу". "Это же Апокалипсис святого Иоанна Богослова",-- подумал Пазенов; он богохульствует. А что хочет он от тех душ негров? Работорговцев ведь больше не существует, хотя от того, кто охвачен жаждой нажисы, можно ожидать и этого. Он же только что говорил о своем черте. Но, может быть, он просто шутит; еще в кадетской школе невозможно было понять, что у Бертранда на уме. "Вы шутите! А что касается спаги (кавалерист-туземец во французских войсках в Северной и Западной Африке) и тюрков, то мы им однажды уже показывали, что почем". Бертранду пришлось улыбнуться, и улыбка эта была столь дружеской и располагающей, что и Иоахим не смог не улыбнуться в ответ. Так мило они улыбались, кланялись, наблюдая друг за другом сквозь окошечки глаз их души, по крайней мере в этот момент они напоминали двух соседей, которые никогда не здоровались друг с другом, а тут случайно одновременно высунулись из своих окон, и это непредполагавшееся приветствие повергло их в радость и смущение. Спасительным выходом из их смущения было возвращение к традициям, и Бертранд, поднимая бокал, произнес: "Будем, Пазенов". Пазенов ответил: "Будем, Бертранд", После этого им еще раз пришлось улыбнуться друг другу.
Когда они вышли на Унтер ден Линден и стояли под жарким послеполуденным солнцем перед привядшими неподвижными деревьями, Пазенов вспомнил о том, что он боялся сказать во время трапезы: 'Я, собственно говоря, никак не могу уяснить, что вы имеете против религиозности нас, европейцев. Мне кажется, что у вас, жителя большого города, есть, наверное, представление обо всем этом. Если вырастаешь, как я, в деревне, то относишься к этим вещам все же по-иному. И наши люди, живущие вне больших городов, привязаны к христианским ценностям намного сильнее, чем вы". Он ощущал себя в определенной степени смелым человеком, поскольку сказал все это Бертранду прямо в лицо, эдаким полководцем, пожелавшим сделать стратегические замечания офицеру генерального штаба, и он чуть-чуть побаивался, что Бертранд может рассердиться. Но тот просто весело заявил: "Ну что ж, тогда все еще вполне может быть в абсолютном порядке". Затем они обменялись адресами и пообещали, что не будут более терять друг друга из виду.
