Евгений Козловский - Мы встретились в Раю… Часть вторая
Правнук гадалок и колдунов, внук известной петербургской прорицательницы и сын бесследно сгинувших в положенное им время большевиков, человек, в жилах которого с еврейской смешалось не меньше двадцати самых экзотических кровей, он уже в двадцать шесть лет стал доктором наук и крупнейшим в стране гипнотизером, что, впрочем, не уберегло его от банальной ошибки при выборе первой супруги. О ней Психиатр обмолвился Лике только однажды, сказав, что та постоянно лгала, что будто в этом качестве и сосредоточились для Психиатра все ее скверные свойства, и дополнил контур несколькими штрихами: у жены жила кошка, которая вызывала во мне брезгливость. Мерзкое животное. (Психиатр всегда говорил как-то не по-русски.) Я просил: никогда не бери ее на руки. Жена обещала. Я пришел с работы и увидел: кошка спрыгнула с ее колен. Зачем ты брала кошку? спросил у жены я. Я? ее глаза голубели бездонной искренностью. Вовсе нет. Для меня это был конец. Помолчал и повторил снова: мерзкое животное. Смутная догадка, вызванная обрывками случайно запавших в память прошлогодних разговоров, — вот, наверное, откуда и dejavue! — мелькнула в Ликином мозгу, и Лика спросила: твою жену звали Ией? Психиатр утвердительно кивнул, прикрыв на мгновенье бездну глаз тяжелыми веками. Мелодраматическое отступление окончилось, снова открыв дорогу чистой трагедии.
95.Когда Лика поняла, что не только для нее, но и для Феликса, подвижную психику которого разнообразные проявления Системы доводили почти до предела, брак не более чем попытка к бегству, — она уже понесла во чреве. Сама по себе, физиологически, беременность, насквозь пропахшая больницею, была очень тяжела, но все-таки — поверх смутного футурологического страха за судьбу зреющего под сердцем плода — несла Лике и сильное сиюминутное облегчение, так как нормальным, законным образом отторгала на некоторое время от театра, атмосфера которого действовала на актрису крайне скверно, вплоть до того самого подоконника. В положенный срок Бог дал им с Психиатром дочку и дал Лике сил ее родить, ибо сил на это потребовалось больше, чем можно было вообще предположить в маленькой, хрупкой, измученной токсикозом Лике. Всего через какие-то три месяца, едва дочка сумела распрямиться из сделавшегося ей привычным утробного положения и вытянуться в кроватке во весь свой крохотный рост, стало очевидным, что она унаследовала от отца не одни внешние приметы, но и фамильные способности к мистике, однако Лику, не настолько влюбленную в Психиатра, чтобы мечтать о его повторении, это скорее огорчило, чем обрадовало.
Ни переезд в Москву, на новое место, потребовавший от Феликса огромных затрат энергии, но в конце концов принесший-таки и собственную лабораторию, и оборудование лучших фирм, и желаемую — правда, со значительными оговорками — тему, ни заботы, связанные с ребенком, не смогли притупить повышенную восприимчивость Психиатра к тому, что творилось вокруг, слишком надолго, и любая очередь, грязь под ногтями продавщицы или недовешивание ею традиционных десяти граммов, перебои с водой, пьяные у парадного, давка в метро, героизм, что приходилось проявлять при доставании туалетной, например, бумаги, перепалки с чиновниками: на работе ли, в милиции — где угодно, сравнительно высокое, но, в сущности, нищенское жалованье — словом, все те производные от Системы мелочи, которые, независимо от воли большинства живущих в этой стране людей, составляют содержание бессодержательных их жизней, снова, как и в Ленинграде, стали приводить Психиатра к не поддающимся обузданию припадкам бешенства, все более и более частым, превратившимся, наконец, в ровный, невыносимый фон существования. Актриса, которая тогда, на сцене, показала Феликсу почти чистую жизнь духа, являлась в повседневной жизни непричесанной, в застиранном, с оторванной нижней пуговицей халатике, актрисе требовалась то дефицитная вата, то импортные сапожки, то еще что-нибудь, каждым утром следовало завтракать, днем — обедать, вечером — ужинать, а в ванной, где и так не повернешься, с нотного стана капроновых лесок свисали носки, колготки, панталоны, рубашки, позже — марлевые треугольники подгузников и тяжелые, грязновато-серого цвета квадраты байковых пеленок. Словом, в один прекрасный день Психиатр сказал Лике: надо уезжать.
Мне осталось не так долго. Я хотел бы что-то сделать. Успеть. Здесь я имею максимум — и все равно занимаюсь не Наукой. Налаживаю их с Идеологией отношения. Не налажу никогда: невозможно в принципе. Это — если даже вынести за скобки мелочи. Туалетную бумагу. Сейчас их любят выносить за скобки. Считается хорошим тоном. Думаю — не без влияния Органов. А мелочи калечат вернее лагерей. Я ничего не хочу выносить за скобки. Даже их. Может быть — именно их. (Мелочи? Лагеря?) А я? удивилась Лика. А Театр? И сама не заметила, как, отстраненная на несколько месяцев от его повседневности, его реальности, снова назвала Театр с большой буквы. Ты будешь заниматься где-нибудь в Нью-Йорке своей наукою, а я, русская актриса, ничего, кроме сцены, не знающая и не желающая знать, буду окружать тебя уютом? И только? Ты — русская актриса? Ты — советская служащая! Был термин: совслужащая. У тебя что — независимый театр? Собственная антреприза? Неужто можно быть Русской Актрисой — он дважды нажал кнопочки регистра — на государственной службе? Неужто можно хоть чем-то заниматься всерьез в этой стране?! Возразил Феликс и был прав. Мне там делать нечего, ответила Лика и тоже была права. Я не поеду. Психиатр помолчал, словно решая в уме сложную шахматную задачу, взглянул на дочкину кроватку, зарешеченную и на колесиках, еще помолчал столь же сосредоточенно и произнес: хорошо. Тогда я — один. И, пытаясь как-то смягчить фразу, саму по себе похожую на не подлежащий обжалованию диагноз, почти виновато добавил: я врач. Мне действительно осталось немного. В мозгу — и дотронулся несколько раз до лба ребром полусогнутого указательного пальца — зреет опухоль.
Многочисленные разговоры и объяснения, взаимные обиды и хлопанья дверьми, оскорбительные формальности развода и подписание отпускной: отказа от астрономической суммы алиментов вперед, которую Психиатру взять было неоткуда и без которой — или без отказа — его не выпустили бы, вызовы по поводу этого подписания в разнообразные, включая театральный, кабинеты: мы ценим вашу преданность Родине, ваш патриотизм (тут же хочется плюнуть в их рожи и тоже бежать, бежать, только уже поздно…), но зачем же вы потакаете мерзавцу? Учтите, мы вас предупредили. Если что — пеняйте на себя! тайные посещения — в отсутствие мужа — вынюхивающих что-то мальчиков в штатском: расскажите о его друзьях. Будьте с нами откровенны — не надо его покрывать. Скажу вам по секрету: ему бы в лагере гнить — он связан с самим… и дальше — фамилия человека, связь с которым в любой нормальной стране давала бы повод лишь для гордости, — все это, вперемежку с Олечкиными и Ликиными болезнями, унизительной нищетою, ибо Психиатр на другой же день после подачи заявления на выезд был выгнан со службы, а кормящей грудью Лике давно уже никакого пособия не полагалось, — все это отпечаталось в памяти актрисы сплошным липким, вонючим, серым пятном, а последние, корявые, как всегда, слова Психиатра: я никогда не говорил об этом с тобою раньше. Бессмысленно. Но сейчас скажу. Жаль: Олечку здесь погубят. Феликс увидел в Ликиных глазах ужас и попробовал поправиться. Не в прямом смысле… (а подумал: может, и в прямом). Наличествовал шанс вырасти гражданкой. Свободной страны. Без иммигрантских комплексов. Мы-то с тобой… добавил Психиатр после паузы и махнул рукою. Ладно! — последние его слова все недолгие оставшиеся Лике годы навязчиво, словно черновая фонограмма никак не удающегося кольца тонировки, звучали по ночам в ушах: упрекали, вопрошали, терзали совесть.
Кордон таможенников — тех, казалось, самых вынюхивающих, выспрашивающих мальчиков — навсегда разлучил Лику с Феликсом, и только возвращаясь из Шереметьева с дочкою на руках в мягком «Икарусе», Лика среди других выбрала и до боли в глазах, пока тот бесследно не расплавился в ослепительном, абсолютно, как учит школьная физика, черном диске солнца, проводила крестик самолета — выбрала и проводила потому, что именно на него указала Олечка и пролепетала: это папа.
96.В последний раз взвился под колосники занавес трагедии, и на огромной заснеженной сцене, меж серых кулис блочных домов, открыл одинокую, пошатывающуюся фигурку с беззащитным букетиком подмерзающих роз в протянутом вперед кулачке. Как ни щемило сердце от безысходности этой картины, вкус не мог не отметить, что она все-таки предпочтительнее любой из сотни предыдущих, ибо, сколько последние месяцы ни нажимал невидимый Механик на рычаг, какими уголками ни представлял декорацию поворотного круга: продымленным ли, галдящим рестораном ВТО, заблеванным ли театральным общежитием, клопиною ли комнатенкою неразборчивого холостяка — завсегдатая вендиспансера, то непристойно буянящая, то глупо хихикающая, то сентиментально исповедующаяся или с выражением читающая стихи героиня жития являла зрелище, на которое предпочтительнее и не смотреть. Житие неумолимо катило к концу: последняя ниточка любви, связывавшая Лику с театром, — «Жаворонок» — была (сколько же можно!?) обрезана властной анонимной рукою, после чего отношения расторглись и формально, за явку на репетицию в нетрезвом виде, как гласил приказ, где, однако, умалчивалось, что репетировалась детская сказка и что Лике поручена в ней роль Зайчика, без слов, — единственная новая роль истекших шести лет; той же рукою была обрезана и последняя ниточка надежды: в полгода поседевший Психиатр, так что Оля, увидев его цветное фотоизображение на фоне собора св. Петра, расплакалась: это не мой папа! блистательно подтвердил все свои дипломы, работал в Нью-Йорке в собственной лаборатории и слал Лике, сопровождая их многочисленными газетными вырезками о русских любительских спектаклях и драматических студиях, бессмысленные вызовы: свитки бумаг с красными сургучными печатями на суровых нитках, — бессмысленные потому, что Лике, вконец запуганной бесконечными, с угрозами ей, а главное — Оле, подметными письмами, — намеренно корявые литеры, чудовищные грамматические ошибки (Мы тибя сука в дурдом засодим а дочьку тваю пришьем и т. п.) — и готовой уехать от них хоть к черту на рога, — категорически и навсегда в выездной визе отказали: припомнили; Оля, уже зная, чем кончается доставание из кухонного шкафчика бутылки, повисала на Ликиной руке и кричала в слезах: милая моя мамочка! Не надо! Не надо! Или налей мне тоже — давай пить вместе! но добивалась результата все реже: изобретательный бес алкоголизма подучивал Лику пить то в туалете, то в парадном, то в лифте, прокрадываться по ночам на кухню мимо чутко спящей дочери.
