Эргали Гер - Сказки по телефону, или Дар слова
С людьми-то как раз выходило не вполне по-людски. Она свободно общалась с сослуживцами на языке трепа, запросто болтала с продавщицей, барменом, маникюршей, научилась отшивать без обид уличных приставал – но дружить не умела совсем, не знала, как это делается, и чужие случайные откровения принимала с панической стойкостью, как дорожные неудобства, хотя и ругала себя ледышкой. При попытках сближения в голове вспыхивала красная лампочка тревоги, жужжал противный зуммер сигнализации, она запиралась на все засовы и разговаривала, рассматривая собеседника не глазами, а скорее в глазок – разве что не забиралась, как в детстве, под одеяло с любимой мягкой игрушкой Бобкой, зажеванной и затисканной до безобразия. Кому она могла рассказать про этого замызганного Бобку? Про какие-то фирмы, переоформленные на ее имя по случаю совершеннолетия, про само совершеннолетие – восемнадцатый день рождения, такой же пустой и муторный, как все прочие, украшенный разве что роскошным букетом роз от Тимоши?… Настоящее не проговаривалось, оно было не для слов, не для чужих ушей – его просто следовало нести как крест по гладкому ледяному паркету жизни, не жалуясь и не ища сочувствия, дабы не получить по затылку. «А кому легко?» – говорила мама. «Другим еще тяжелее», – говорила себе Анжелка.
3
В начале марта Вера Степановна укатила на неделю в Германию, и Анжелка в порядке импровизации устроила себе праздник души. Она позвонила на работу и репетиторам, сказалась больной, а сама купила на рынке килограмм семечек, нажарила их и уютно расположилась перед телевизором. У нее скопилось штук двадцать кассет, которые можно было смотреть одну за другой с перерывами или без; она так искренне полагала, что про нее все забыли, что не сразу поверила своим ушам, когда буквально на следующий день позвонил Дымшиц и весело спросил, как дела.
– Все нормально, – ответила Анжелка, засоряя эфир лузганьем семечек.
– Чем болеем?
Анжелка сказала, что у нее хандра.
– Это серьезно, – согласился Дымшиц. – А что по этому поводу говорит наша мама?
– Мама не в курсе.
– Ну и ладно, – сказал Дымшиц. – Только ты неправильно лечишься. Семечки хороши от глистов, а хандру вышибают динамикой – грубо, зато надежно и зримо. У тебя есть костюм для верховой езды?
– Чего? – спросила Анжелка, переставая грызть семечки.
– Ну и ладно. А для ресторана что-нибудь найдется?
– Не знаю. Наверное…
– Тогда ресторан. Я подъеду к половине восьмого и позвоню снизу, а ты, будь добра, не забудь вымыть руки с мылом.
– Какой еще ресторан? – возмутилась Анжелка, потом бросила загудевшую трубку и побежала в ванную мыть голову и себя.
Вечером Дымшиц прикатил на своем пижонском двухместном «мерседесе» с анатомическими креслами, повез ее куда-то в центр, в район Бронных и Патриарших, свернул в обшарпанный проходняк и мимо уродливой голубятни, мимо контейнеров с мусором подъехал к нарядному крыльцу модного клуба: Анжелка читала о нем в журналах. Позвонили, прошли мимо охраны и зеркал в пылающий красным деревом полумрак. Могучая мулатка, задрапированная в лиловый шифон, выплыла им навстречу и с бруклинским прононсом заквакала: «Тима, е… твою мать, какими судьбами!» – заключенный в объятия Дымшиц мычал из ее груди, вихлял задом, куртуазно дрыгая ножкой, наконец вырвался и повел Анжелку к столику возле камина, в котором красиво трепыхались языки пламени. Кажется, играл джаз, обсуждали меню, потом Анжелкины успехи по службе – поначалу она не слышала ни себя, ни музыки, ни Тимошу. Она гудела, как пересохший жбан, в который вливали все сразу: тепло красного дерева, живое пламя камина и огоньки свечек, жаркую золотую латунь декора и голубое, зеленоватое сияние воздуха, в котором золотыми рыбками плавали красавицы и вальяжные молодые люди. Должно быть, тут полно знаменитостей, подумала Анжелка, боясь оскорбить нескромным взглядом какую-нибудь знаменитость за соседним столиком, и первые полчаса упорно смотрела перед собой, строго на Дымшица, размышляя, достанет ли ей отваги в случае чего пройти через весь зал в дамскую комнату. Это была настоящая широкоформатная лента с ее участием, оригинал, а не копия, это был фильм про нее, и следовало держаться естественно, как на съемочной площадке, а для начала зацепиться за своего принца, сосредоточиться на его бороде, зубах, шикарном с цыганским перебором галстуке и веселых глазах сорокапятилетнего конокрада.
– Ты уже заказал шампанское? – спросила она, озвучивая себя голосом молодой стервы.
– Ты ж отказалась, – удивился Тимоша.
– Я передумала, – сказала Анжелка, встала и величаво проследовала через весь зал куда надо, а Дымшиц, разув глаза, сопроводил ее взглядом.
– Вот она, непостижимая тайна бытия, – сообщил он, когда Анжелка вернулась. – Каждый год по весне одно и то же – фантастический выброс молодняка, одетого, подстриженного, сложенного по последней моде… Вот не было вас в природе, и вдруг – бац! – десятки, сотни, тьма! – настоящее татаро-монгольское нашествие хромосом, выращенных из яйцеклетки наимоднейшего парижского кутюрье! В каких оранжереях выращиваются эти рахат-лукумы, Анжелка? В каких студиях вы оттачиваете походку, жесты, манеры, модные именно в предстоящем сезоне? Ладно одежда, волосы – но куда убираются груди, плечи, бедра и откуда все это вырастает заново, когда входит в моду – вы что, трансформеры?
– Не знаю, – призналась Анжелка, ковыряя ложкой фруктовый меланж. – Про меня ты вроде знаешь достаточно, про все мои оранжереи и студии, а про других я сама ничего не знаю. Я впервые в таком шикарном месте, Тимоша. Спасибо тебе.
Со стен цвета морской волны на них смотрели рыбы, парусники, старинные морские атласы, а мулатка-управляющая напоминала добродушного осьминога, плавающего по залу в лилово-чернильном облаке раскрашенного шифона.
Потом они пили шампанское и говорили о смысле жизни, примерно как в фильме «Красотка» с Ричардом Гиром и Джулией Робертс. Анжелка никак не могла понять, какого черта им обоим так хочется сделать из нее бухгалтершу. Понятно, что они родились до прогресса – что Тима, что мама, – понятно, что они никогда не жили в условиях душевного и бытового комфорта и привыкли вкалывать, вкалывать, вот и все – но при чем тут она? Зачем надрывается на работе мама, зачем она крутится от зари до зари, лелея свою чугунную ненависть к миру? Зачем сам Тимофей Михалыч тянет на себе концерн, как бурлак баржу, когда рядовые сотрудники не столько работают, сколько жадно живут? И какого они решили, что ей уготована та же лямка?
Она лепетала сбивчиво, многословно, но на удивление раскованно – словно осознавала, что воду можно будет сцедить, вырезать при монтаже все несуразности, сохранив спелую, душистую мякоть основных высказываний героини.
– Ты же знаешь, что бухгалтерша из меня никакая, – откровенно признавалась Анжелка, взывая к профессиональным инстинктам Дымшица. – Хочешь, я прямо завтра напишу заявление об уходе?
– Мне не горит, – отвечал Дымшиц, с удовольствием разглядывая свою протеже и гораздо более определенно думая о том же, о чем она интуитивно догадывалась: что нынешний вечер, такой вроде бы случайный, кроился по лекалам вечных сюжетов.
– Мне не горит, – отвечал он. – Да и тебе, душа моя, всего ничего осталось дотерпеть до экзаменов.
– Я не буду поступать, – сказала Анжелка.
Тимофей Михайлович удивленно заломил бровь.
– Не хочу и не буду. Я, Тима, до смерти боюсь всех этих экзаменов, собеседований, зачетов – я не хочу, не умею доказывать незнакомым людям, что я не дура, и не считаю это позором. И не хочу поступать по блату, чтобы потом за моей спиной пять лет шушукались и тыкали пальцами. А главное – мне до лампочки экономика кино. Я не гожусь в это дело, а от бухгалтерии меня конкретно тошнит.
– Чем же ты думаешь заняться?
– Ничем, – сказала Анжелка, отважно посмотрела на Дымшица и отвела взгляд.
– Однако, – вежливо удивился тот.
– Я хочу быть собой, а не маминой дочкой. Я хочу спать столько, сколько мне хочется, делать или не делать то, что мне хочется. И вообще. Я взрослый человек, Тима, и лучше вас знаю, что мне надо.
– А ты просчитала, душа моя, реакцию мамы на таковые твои слова?
– Вот то-то и оно, – сказала Анжелка.
– Разговор, я вижу, серьезный, – вздохнув, заметил Тимофей Михайлович. Он повертел бокал, с укоризной разглядывая содержимое, потом сказал: – Давай-ка для разгона выпьем за твое полное совершеннолетие…
Они чокнулись, Анжелка радостно встрепенулась от красоты звона и грациозно пригубила шампанское. Сама прелесть, подумала она о себе.
– Спасибо тебе за розы. Они до сих пор стоят, хотя совсем высохли.
– Извини, что не сумел преподнести лично. Работы действительно выше крыши, хотя, ты права, это не оправдание… Но все-таки – как ты думаешь преподнести эту ахинею маме?
