Кингсли Эмис - Везунчик Джим
Глава 3
— Извините, мистер Диксон, у вас не найдется минутки?
Вздрогнув, словно ему выстрелили в спину, Диксон остановился. Он спешил, как всегда после лекции.
— Слушаю, мистер Мики.
Усатый Мики в войну командовал танковым взводом в Анцио, в то время как Диксон не пошел дальше капрала ВВС — и Западной Шотландии. Сегодня Мики караулил возле домика привратника. Диксону всегда казалось, что совесть Мики нечиста; он регулярно строил гипотезы и сам же их отметал. Мики перевел дух.
— Учебный план уже утвержден, сэр?
Диксон не слышал, чтобы другие студенты говорили преподавателям «сэр». Да и Мики явно приберегал эту форму обращения исключительно для Диксона.
— Ах да, план, — повторил Диксон, чтобы выиграть время. Ни за какой план он еще не брался.
Мики изобразил глубокую задумчивость, в ходе которой якобы пришел к выводу о необходимости уточнить свой вопрос:
— Я о плане новой специализированной дисциплины, сэр. Вы сказали, что размножите его и раздадите копии стипендиатам, если помните, сэр.
— Как ни странно, помню, — произнес Диксон и тут же мысленно дал себе подзатыльник — нельзя ссориться с Мики. — План готов, он у меня дома, только я не успел отдать его машинистке. Постараюсь размножить в начале следующей недели, если вас устроит.
— Отлично устроит, сэр, — с улыбкой соврал Мики. Усы изогнулись как живые. Мики сделал несколько шагов к воротам, не сводя глаз с Диксона, пытаясь создать впечатление совместного исхода. Под мышкой у него был портфель, распухший от взятой на выходные литературы. — Что, если я сам загляну за копиями?
Диксон сдался и позволил Мики увлечь свою персону к воротам.
— Если вам удобно, мистер Мики.
Ярость вспыхнула как забытый хлеб в тостере. Светлая мысль насчет плана факультатива могла прийти только Уэлчу. Предполагалось, что план выявит «степень заинтересованности» студентов исторического факультета в изучении новой специализированной дисциплины по сравнению со старыми специализированными дисциплинами (преподаваемыми другими лицами, числящимися на кафедре исторических наук) и входящими в восьмерку дисциплин, обязательных для получения степени бакалавра гуманитарных наук. Диксон со всей очевидностью сознавал, что каждый дополнительный студент, заинтересованный его факультативом, — это дополнительный плюс. С еще большей очевидностью он сознавал, что этот же студент означает минус из числа студентов, заинтересованных специализированной дисциплиной Уэлча, и существует некая критическая масса, превышение которой Уэлч может счесть оскорбительным. Если принять во внимание, что студентов девятнадцать человек, а преподавателей на кафедре исторических наук — шесть, безопасно будет взять троих. До сих пор усилия Диксона в отношении факультатива, помимо мыслей о том, как факультатив ему противен, ограничивались стремлением заполучить трех самых хорошеньких девушек курса, в том числе девушку Мики, и одновременно не допустить до факультатива самого Мики. В сочетании с отвращением к мыслям о работе вообще необходимость держать Мики на расстоянии вполне объясняла теперешнее беспокойство.
— Простите мою навязчивость, сэр, не могли бы вы в общих чертах сообщить, каким образом намерены расставить акценты?
Они свернули на Колледж-роуд. Диксон не желал прощать навязчивость, однако произнес:
— Думаю, основной акцент будет на социальном аспекте. — Диксон тщился абстрагироваться от официального названия курса «Жизнь и культура в Средние века». — Пожалуй, было бы правильно начать с дискуссии о таком общественном институте, как университет, рассмотреть, к примеру, его социальную роль. — Сказав, Диксон успокоил себя соображением, что по крайней мере сам знает: фраза ни к чему не обязывает.
— Если я правильно понял, вы не разумеете под этой формулировкой, что намерены заниматься углубленным рассмотрением схоластики?
Приведенный вопрос вполне объяснял нежелание Диксона допускать Мики на факультатив. Мики был эрудит, а может, лишь производил подобное впечатление, что ничуть не лучше. Мики, в частности, знал, что такое схоластика, а может, только казался знающим. Диксон по десять раз на дню читал, слышал и даже употреблял термин «схоластика», не понимая, что это, однако впечатление создавал обратное. Зато он знал, что при Мики, вопрошающем, обсуждающем и спорящем, уже не сможет создавать впечатление ни относительно термина «схоластика», ни относительно нескольких сотен других терминов. Мики умел, или только казалось, что умеет, выставить Диксона болваном, причем без предупреждения. Разумеется, всегда можно придраться к Мики, хотя бы по поводу не сданного в срок реферата, но Диксону делать этого не хотелось — шестое чувство подсказывало, что Мики прорвется на факультатив «Жизнь и культура в Средние века» из природной вредности и желания взять верх над ним, Диксоном. Значит, действовать надо посредством извинений и улыбок, а не придирок и плохих оценок, положенных по должности. Поэтому Диксон сказал следующее:
— Конечно, не намерен. Боюсь, рассмотрение схоластики в данном аспекте себя не оправдает. Я, к сожалению, пока не готов высказаться о значимости Иоанна Скота[4] или Фомы Аквинского[5]. — Или следовало назвать Августина[6]?
— По-моему, изучение влияния наиболее распространенных умалений и вульгаризации ученых доктрин крайне увлекательно. Вы согласны?
— Совершенно согласен, — произнес Диксон. Губы начинали дрожать. — Однако вам не кажется, что это тема скорее для докторской диссертации, нежели для вступительного курса лекций?
Мики довольно долго перечислял соображения в пользу мнения Диксона, и наоборот. Слава Богу, хоть от вопросов воздержался. В конце Колледж-роуд, на развилке, Диксон озвучил сожаления по поводу необходимости прервать столь интересную дискуссию, и они с Мики расстались. Мики пошел в общежитие, Диксон — к себе на квартиру.
Диксон почти бежал лабиринтом переулков, в этот час безлюдных (рабочий день для масс еще не кончился), и думал об Уэлче. Потребовал бы Уэлч отдельного факультатива, если бы не собирался оставлять Диксона лектором? Заменить фамилию Уэлч на любую другую — и ответ будет отрицательный. Оставить Уэлча на прежнем месте — и можно забыть о какой бы то ни было определенности. Не далее как на прошлой неделе, через месяц после первого упоминания о факультативе, Диксон слышал разговор Уэлча с заведующей учебной частью о «новом человеке», который бы «не помешал». Целых пять минут Диксона мутило, а потом Уэлч подошел к нему и, честно глядя в глаза, принялся объяснять, каких действий ждет от него в отношении первокурсников в следующем учебном году. Теперь Диксон закатил глаза (белки походили на мраморные шарики), втянул щеки (лицо стало как у чахоточного или голодающего) и с громким стоном пересек залитую солнцем мостовую.
В холле на резной полке лежало несколько газет и писем — верно, во второй заход доставили. Было кое-что для Альфреда Бисли с кафедры английского языка (адрес напечатан на машинке); был коричневый конверт с купонами футбольного тотализатора, адресованный У. Аткинсону, страховому агенту чуть старше Диксона; еще конверт, тоже казенный, с лондонским штемпелем, для «Дж. Дикенсона». Помедлив с минуту, Диксон вскрыл его. В конверте оказался листок, выдранный из блокнота: парой фраз, без излишеств вроде обращений и благодарностей, Диксона извещали о заинтересованности в кораблестроительной статье и о публикации оной в порядке очереди. Корреспондент также обещал написать «в ближайшее время» и обозначил себя Л.С. Кейтоном.
Диксон взял с полки фетровую шляпу Аткинсона, надел и в пределах тесной прихожей изобразил несколько па. Теперь Уэлчу не так-то просто будет его уволить. Впрочем, новость обнадеживает, даже если абстрагироваться от угрозы увольнения; пожалуй, статья и правда стоящая. Спокойно, Диксон, не говори «гоп». Позвольте, какой «гоп»? Материал ценный, мысль работает в нужном направлении — вот и Кейтон верно рассудил: если человек одну добротную статью написал — значит, и еще напишет. Сегодня же рассказать Маргарет. Диксон вернул шляпу на место, просмотрел журналы, доставленные Эвану Джонсу, колледжской канцелярской крысе и любителю игры на гобое. На первой странице была довольно удачная фотография современного композитора — логично предположить, что Джонс перед ним преклоняется. В минуты ликования Диксон был особенно восприимчив к светлым мыслям. Он постоял, послушал, не идет ли кто, прокрался в столовую, где уже накрыли чай. Быстро, но аккуратно, жирным черным карандашом Диксон принялся преображать композитора. Нижняя губа трансформировалась в ряд кривых зубов, под ними появилась новая нижняя губа, толстая и отвислая. Щеки Диксон снабдил шрамами от шпаг, искусственно раздутые ноздри — волосами, густыми, заостренными, словно горные пики. Глаза увеличились, собрались в кучку, вывалились и повисли на переносице. Оснастив подбородок колючей бородой и спрятав лоб под бахромчатой челкой, Диксон добавил китайские усики и пиратские серьги и едва успел вернуть журнал на полку, как на лестнице затопали. Диксон метнулся в столовую и стал слушать. Через несколько секунд он улыбнулся — невыразительно и тускло, как у всех северян, и у Диксона в том числе, прозвучал голос:
