Андрей Матвеев - Случайные имена
Только не стоит утверждать, что именно Пашина сторона треугольника оказалась губительной для нее, кто знает, может, лишь его–то она и любила, но что толку гадать, все случилось так, как и должно было произойти: Паша исчез, злые духи оставили Сюзанну и кротость внезапно появилась на ее челе. Больше того: вскоре после Пашиного исчезновения (остановимся на таком определении случившегося) Сюзанна как–то ночью прижалась ко мне с подобием давно не ощущавшейся страсти и стыдливо попросила «сделать ее беременной» (порядок и значение слов были такими, как я их сейчас передал). Тут сюжет формируется окончательно, и очередное действие начинается с того, что муж и жена (которые тогда еще не были мужем и женой) сливаются в объятиях ради зачатия. И Сюзанна зачала, но чем это кончилось — известно, произошел выкидыш, и вместо пасторали (идиллии) сюжет выбредает в захламленный ландшафт коммунальной кухни. И вновь появляются злые духи, хотя в официальном статусе главных героев уже произошли формальные изменения, то есть Сюзанна стала моей женой, а я — соответственно — ее мужем. Но в сюжете произошел роковой сбой, и произошел он (как того и следовало ожидать) на седьмом месяце Сюзанниной беременности.
Хотел ли я стать отцом? Несомненно, ведь это должным образом изменило бы последующий ход событий, по крайней мере, сейчас мне кажется именно так. Но взаимосвязь предопределенности и случайности уже упоминалась мною, а значит, что я мог хотеть сколько угодно, но Господь не стал менять одному ему ведомый план, по которому наши отношения с Сюзанной должны были измениться. Любовь, которой — что я сейчас понимаю хорошо — никогда не было в романтическом понимании этого слова, перешла — нет, не в ненависть, подобное не стоило бы и обыгрывать, да и слишком это банальный ход для романиста. Скажем так: для нас с Сюзанной отсутствующая любовь стала навязчивой необходимостью события, но уже с явным психопатологическим оттенком, и стоило бы автору быть менее искусным в построении сюжета (не о себе говорю в данном случае). Если все же расшифровать приведенный выше пассаж, то Сюзанна возомнила себя грешницей, испытывающей постоянную потребность в раскаянии, я же должен был стать не только свидетелем, но и постоянным действующим лицом ее ежедневных радений.
Естественно, что это не могло мне понравиться, и — видит Бог — много усилий приложил я к тому, чтобы вытащить Сюзанну из вышеописанного состояния, вот только это не просто не помогло, но еще больше усугубило происходящее. В свое оправдание скажу, что, будучи человеком самонадеянным, я прибегнул к тому способу, который посчитал наиболее простым, — предложил Сюзанне не обращать внимания на печальный результат первого опыта и побыстрее перейти к следующему, но это–то и послужило тем толчком, после которого — чего и следовало ожидать — произошел взрыв.
Любая грешница кается в своих грехах, это аксиома. Но грехи надо еще определить. Так вот нерождение младенца и стало тем основным грехом, который Сюзанна вывела из своей преступной (как она считала) жизни со мной и с Павлом на протяжении целого года, до того самого дня, когда милейший месье Белозеров, хватанув уксуса, попал в реанимацию, а затем был отправлен в дурдом. То есть судьбу Павла она тоже посчитала своим грехом (я уже вскользь упоминал, что — на мой взгляд — все эти телесные эскапады были для Сюзанны не чем иным, как обостренным ощущением нравственности, долга и даже какой–то превратно понятой благодарности), как грехом — без сомнения — считала и то, что улеглась со мной в постель в первый же вечер, когда мы оказались наедине. И естественно, что мое предложение еще раз попробовать родить наследника (или наследницу, мне, в принципе, было все равно) заставило Сюзанну всерьез посчитать меня дьяволом–искусителем (не будем уточнять, насколько и в чем она была права), самим Велиалом, оросившим ее лоно, ведь грехопадение началось тогда, когда я появился в ее жизни.
То есть она все перевернула с ног на голову!
О нет, я не хочу оправдываться и пытаться снять с себя часть несуществующей (так оно и есть) вины. Ну, а если в чем и была виновата Сюзанна, то — повторю — лишь в обостренном ощущении тех понятий, которые — на мой взгляд — давно потеряли свое первоначальное значение. Моя же вина… Об этом смешно говорить, но разве можно быть виноватым в том, что сюжет идет по не тобой придуманному плану, и ты оказываешься лишь статистом, мало что значащим в общем ходе событий действующим лицом, и так же не виноваты в этом ни Сюзанна, ни Павел, ни его жена, как не виноваты… Но нет, не стоит заходить так далеко в своем стремлении переложить ответственность с человеческих плеч на (скажем) Божьи, есть вещи, явно идущие вразрез с представлением и планами Того, Кто Там, хотя насколько Он всемогущ: кто скажет мне это?
Лучше опять вернуться к сюжету. Шел уже четвертый год нашей жизни, я только что закончил свою первую книгу (ею стал роман «Император и его мандарин»), Сюзанна же посвящала себя тому, что называют общественной деятельностью (в стране внезапно сложилась подходящая обстановка), предоставив мне честь зарабатывания средств к существованию, но все это не больше, чем проборматывание деталей, которые не несут никакой смысловой нагрузки, ведь важным было лишь то, что внезапно Сюзанна наложила на себя довольно строгую епитимью. Это заключалось в молчании, неупотреблении скоромной пищи и полном игнорировании супружеских обязанностей и продолжалось в первый раз две недели. Если ей надо было что–то мне сообщить, она писала записку (собственно, из записки я и узнал о начале нового периода в нашей жизни), которую потом — после прочтения — тщательно сжигала на крохотном язычке пламени в большой и круглой стеклянной пепельнице, что стояла у нас на кухонном столе.
Я не очень переживал, ведь две недели — не два года (но так мне казалось лишь тогда), это было даже забавно, будто я присутствовал при чрезвычайно увлекательной, немного инфернальной феерии, где быть зрителем намного приятнее, чем участником. Но когда подошел срок двум новым неделям (две через две, ритм оставшегося в прошлом года), она решила и меня вовлечь в эту кутерьму, на что я категорически отказался, чем вначале изумил ее, а потом как бы заставил взять на себя искупление еще и моих «грехов».
Может, она стала сходить с ума? Не думаю, ведь любой из нас наполняет свою жизнь самыми разнообразными играми, чтобы как–то заполнить промежуток между двумя датами, первой и последней. Сюзанна выбрала те, что больше других подходили ей по абсолютно непостижимым для меня причинам, но это ведь не сумасшествие, хотя надо признать, что подобные игры создавали немало ежедневных проблем, но пока это было внове, с ними еще можно было мириться, ибо сие придавало всей интриге элемент увлекательного безумия. Однако за полгода они мне надоели до чертиков, и тогда я впервые заговорил с Сюзанной о разводе, но сделал это настолько мирно, что она лишь посмеялась над моими словами (это было как раз в период «говоренья») и предложила разъехаться на время, ибо совсем со мной она не расстанется, так как это — да, вы правы, это не что иное, как ее крест.
И тут я должен сказать, что тот разговор тоже был вполне определенным знаком, вот только прочитать его у меня не хватило ни сил, ни умения, и суть его дошла до меня не скоро. Что же касается предложения разъехаться, то я был не против, ибо пусть моя жена и не была сумасшедшей, чувство душевной и физической опустошенности, преследовавшее меня на протяжении последних шести месяцев, все крепло, а значит, угрозе сойти с ума подвергался уже я сам. Как раз в это время из издательства (маленького, надо сказать, и финансово довольно убогого) прислали верстку «Императора», так что я мог совместить приятное с полезным, то есть выбраться куда–нибудь на природу, почитать верстку, отдохнуть, обдумать разлуку с женой, хотя последняя часть предложения принадлежит, естественно, Сюзанне.
Знак опять накладывается на знак, Парки вновь начинают свою разноголосицу в парке, ибо дом отдыха, куда мне помог устроиться один приятель, находился в отреставрированном здании старой дворянской усадьбы, вокруг которой раскинулся большой и запущенный парк, и если бы я в действительности был наделен провидческой силой, то уже тогда бы понял, к чему подводят меня все события столь странно проходящей жизни, ибо у каждого из нас есть такая точка, в которой соединяются линии судьбы, ее прошлое и будущее, причины и следствия, все те же предопределенности и случайности, то есть то место, где обрывается сюжет, замыкается (пусть всего лишь на какое–то время) интрига, это не провал, не пауза, не томящая душу передышка, а грозовой всполох, несущий в себе навязчивый зигзаг молнии, за которым и следуют громовые раскаты грядущего.
Да, естественно, что давно уже наступило лето.
5
