Нэнси Хьюстон - Печать ангела
Один килограмм картофеля на человека раз в две недели. Пятьдесят граммов масла в месяц. А в остальном – репа, свекла, брюква, капуста, турнепс и топинамбур. Звучало почти как поэма, но этим ей было не накормить мужа – и ребенка тоже. День за днем одни и те же объявления во всех лавках, хоть плачь: “Мяса нет”, “Хлеба нет”, “Молока нет”. Трала-Лепажи на улице Сены голодали. Мало того – “Угля нет”, – они еще и мерзли. В одно декабрьское утро сорок первого года им пришлось даже сжечь несколько стульев и старый сундук, чтобы обогреться.
Голод был унизителен, и холод унизителен. К этому еще надо добавить воздушные тревоги: предел унижения, мука мученическая – бежать сломя голову в подвал как есть в халате, а потом часами сидеть в тесноте тел и духоте дыхания соседей, с которыми зазорно и поздороваться на лестнице. Неприбранные женщины сидели с вечными спицами и клубками шерсти в дрожащих руках; мужчины, как в окопах, нервно выстругивали что-то из деревяшек. И Рафаэль, ее ангел – их ангел, милый, милый Рафаэль в свои двенадцать-тринадцать лет тихонько играл на флейте в уголке убежища, успокаивая людей, отвлекая их от страхов…
Все это – очереди, голод, холод, невыносимая теснота в убежище, не говоря уже о трагической гибели Лепажа-отца, – все это по вине немцев.
Да и вообще, что знает Рафаэль об этой женщине, об этой… как ее там? Ну и имечко, ужас. Как он может полагать, что узнал ее за такое короткое время? Неужто он вверит ей свою жизнь? Что она делала, эта Саффи, во время войны? Она была ребенком, ладно. Но ее родители, что делали они? Рафаэль хоть знает?
– Ее родителей нет в живых, мама.
– Это сейчас нет в живых. А во время войны они были в живых?
– Да.
– А что они делали, ты знаешь? Были сторонниками этого… чудовищного режима или нет, знаешь?
– Не знаю.
– А-а! Вот видишь!
Тон ликующий, будто она одержала победу.
– Что я вижу?
– Ну… что они, возможно, были… что, возможно, они…
– Послушай, мамочка, в конце концов…
Держа трубку в правой руке, Рафаэль запускает левую в несуществующие волосы.
– … Не будешь же ты утверждать, что дети несут ответственность за грехи родителей?
– Я не то хотела…
– Или что Саффи унаследовала какой-то… не знаю, врожденный тевтонский порок, что ли, предрасполагающий к жестокости и подлости? К чему ты, собственно говоря, клонишь?
– Ни к чему я не клоню, мой ангел… Я просто говорю тебе – говорю от всей души, со всей моей любовью, со всем желанием видеть тебя счастливым и благополучным: не делай этого ! Послушай свою маму, поверь мне! Это безумие!
Сидя у секретера в голубой комнате на третьем этаже своего почти что замка в Бургундии, Гортензия Трала-Лепаж горько рыдает.
– Ох… – теряется Рафаэль. – Ну зачем ты так убиваешься, мамулечка? Послушай, мама сердца моего, не забывай, что я как-никак флейтист! А ведь флейта уже два столетия является символом франко-германской дружбы! Вспомни Иоганна Иоахима Кванца, того, что изобрел ключ “ми-бемоль”, – он был коллекционером французского искусства! Сам Вольтер посетил его в замке Сан-Суси!
Гортензия рыдает еще горше. Кажется, повторяет язвительно “Сан-Суси” – а может быть, просто сморкается.
– Вспомни Бёма, – уговаривает в отчаянии Рафаэль. – Что за жизнь была бы у меня без флейты Теобальда Бёма? А где, по-твоему, он ее запатентовал? В Париже, мама! В парижской Академии наук!
На том конце провода по-прежнему никакого внятного ответа – только подвывания и протяжные всхлипы.
Повесив трубку, Рафаэль минуту-другую стоит в коридоре, задумчивый и хмурый. Он не ожидал такой бурной реакции матери, и это задело его сильнее, чем ему бы хотелось. Независимость – прекрасная вещь, что и говорить; однако его могут не понять, если матери не будет на свадьбе.
Но мадам де Трала-Лепаж позиций не сдаст. Она не только не приедет в Париж на бракосочетание сына – она категорически, раз и навсегда откажется знакомиться с невесткой.
* * *Жестокое решение, но Рафаэль не позволяет себе унывать. Он хочет быть счастливым, это в его характере, к тому же кто, как не он, сделает счастливой Саффи?
Кстати, где она?
Он находит ее в кухне: на четвереньках, в резиновых перчатках его невеста моет пол. С тех пор как Саффи приняла его предложение, она больше не носит форму, но всю домашнюю работу выполняет так же безупречно и с той же отсутствующей улыбкой…
Рафаэль смотрит на нее. Ему вдруг почему-то становится немного страшно.
– Ты будешь красавицей в день нашей свадьбы, – тихонько говорит он, успокаивая самого себя.
– Да. У меня есть платье, – отвечает она поднимаясь. И, к его удивлению, идет в комнату переодеваться.
Появляется вновь, облаченная в элегантную дюссельдорфскую форму “сопровождающего лица”.
Внутренне похолодев при виде черного одеяния женщины-вамп, Рафаэль вздрагивает.
– Нет, – просит он, – можно, я куплю тебе белое платье? Мне это будет приятно. Почему ты хочешь быть в черном? Это все-таки не похороны!
– А что же? – парирует она с лукавством в глазах. – Ты ведь сказал мне, что хоронишь свою холостяцкую жизнь, вот я и надену по ней траур!
Рафаэль хохочет – надо же, малышка-то уже острит по-французски! – и уступает. Теряя разум, он целует ее в шею, еще и еще, лижет и покусывает обнаженные в черном платье плечи, потом принимается терпеливо развязывать и расстегивать всевозможные бантики, крючки и молнии, удерживающие наряд на теле женщины, которую он любит…
* * *Ладно, если бы только это. Теперь ему придется проявить недюжинную энергию. Саффи несовершеннолетняя; она иностранка; кроме паспорта, у нее нет никаких бумаг, документально подтверждающих, что она – одна на свете, круглая сирота. Между тем – это всем известно, – тогда, в 1957 году, французские чиновники относились к подобным вещам весьма серьезно. С него потребовали фотографии такого-то и такого-то размера, ни на миллиметр больше или меньше, анфас, а не в три четверти, на сером фоне, а не на белом, а также нотариально заверенные подлинники документов с печатями, подписями и визами, для получения которых надо было обегать шесть не то семь разных кабинетов.
(С тех пор все, конечно, очень изменилось. В мэриях и полицейских участках Парижа вас больше не встречают с презрением, апломбом и неприязнью, которыми славились тамошние служащие. В наши дни, входя в любое парижское учреждение, вы впадаете в состояние, близкое к экстазу. Стены ярко расписаны веселенькими, жизнерадостными фресками; служащие явно занимались любовью утром, перед тем как встать с постели: лица у них ласково-умильные, они смотрят на вас влажными глазами и внимают рассказу о ваших проблемах с живейшим сочувствием, после чего усаживают вас в мягкое кресло, дают в руки шедевр мировой литературы, Антона Чехова, например, или Карсон Маккаллерс, чтобы скрасить вам ожидание… ну а за ваши проблемы они, разумеется, возьмутся и решат их.)
* * *Рафаэль не жалеет сил и времени, он никого не боится. Деньги матери и анархистские взгляды отца с младых ногтей вселили в него несокрушимую уверенность в себе. Он имеет все права, а если какого-то вдруг случайно не окажется, у него достанет средств, чтобы купить его. И вот он ходит с Саффи из кабинета в кабинет, заполняет за нее формуляры, обхаживает хмурых, угрюмых чиновников с непроницаемыми лицами и скудным словарным запасом.
Чтобы добиться положительного решения в подобной ситуации, надо иметь на руках почти невероятный набор козырей (французское гражданство, белая кожа, личное обаяние, подкрепленное денежными аргументами, реальная возможность пожаловаться в вышестоящие инстанции и прочее, и прочее); все эти козыри у Рафаэля Лепажа есть, так что его брак с Саффи будет заключен в мэрии шестого округа Парижа, на площади Сен-Сюльпис, всего через две недели после подачи документов.
* * *Двадцать первое июня, день летнего солнцестояния. В этот день, сама того не зная, Саффи уже носит под сердцем их ребенка. Она беременна всего какую-нибудь неделю; ее месячный цикл еще не нарушен, и поэтому Рафаэль встревожился, когда утром перед свадьбой ее долго рвало в ванной.
Прекрасный выдался день 21 июня 1957 года. Не так жарко, как было меньше трех недель назад, когда тела Рафаэля и Саффи соединились в первый раз. Сказочное утро: солнце играет на светлом дереве половиц, лестничных перил и балюстрад, и даже не верится, что это то самое здание, где две недели Рафаэль обивал пороги, силясь обаянием, деньгами и связями прошибить стену тупого упрямства муниципальных чиновников. Само слово “mairie” сегодня выглядит анаграммой “marie”<Mairie – мэрия, marie – женатый (фр.). (Здесь и далее примеч. переводчика >.
Вот они и женаты. Скромная гражданская церемония, и никаких Трала. Свидетелями были Мартен, приятель-тромбонист из Клиши, и Мишель, его жена. Все сказали то, что следовало сказать, и подписали там, где следовало подписать. Пора поцеловаться. Рафаэль запечатлевает на губах Саффи чистый и трепетный поцелуй, самый нежный в своей жизни, поцелуй на музыку Дебюсси “Прелюдия к отдыху фавна”.
