Олег Хафизов - Дом боли
– Да нет же, просто хотел намекнуть… – начал терпеливый
Голубев, но Трушкин – и откуда взялась прыть? – уже выпил содержимое баночки, уже вскочил на ноги и перешел в отдаление, закусывать и переживать.
Арий насупился, чувствуя и не признавая свою вину.
– Что же ты так? – мягко попенял ему Голубев. – Ведь нам еще маяться и маяться вместе.
– А что же он сам? – сварливо возразил экс-офицер. – Деньги он сдавал? Харчи приносил? И так же в прошлый раз. А еще спорит со мной.
– Но ты-то, Арий, тоже не совсем прав. Как можно лишать человека, какой он ни есть, права на нормальность?
– А как можно лишать его права на жизнь?
– Но надо же надеяться!..
– Не надеяться, а бороться.
– Ну борись.
– Ну надейся.
Голубев поднял с центра самобранки массивную трехлитровую банку с зеленоватой колыхающейся жидкостью и осторожненько, чтобы не пролить, наполнил ею баночки себе, Арию и Трушкину, который успел незаметно вернуться и протягивал руку с баночкой наравне со всеми.
Алеша перевел внимание, никак не желающее задерживаться на чтении, на другие группировки, далеко не такие благопристойные. В центре зала, где происходила массовая оргия самых буйных мужчин в возрасте от семнадцати до сорока с лишним лет, из тех, что при малейшем опьянении преображаются в боксеров и борцов, уже разворачивался боевой турнир. Тесный круг участников, каждый из которых держал в руке недопитую баночку, или недоеденную закуску, или недокуренную папироску, перемещался по всему покою, бесцеремонно потесняя то одних, то других, то третьих отдыхающих, наступая на чужую пищу и постель, по мере того как в середине круга происходила борьба: взлетали ноги и руки, конвульсировали зажатые тела, раздавались покряхтывания, сдавленные ругательства и другие звуки мужской потуги. Какой-то коренастый, в клетчатых не по форме брюках забарывал всех по очереди более-менее быстро и легко, иногда по нескольку раз.
В укромном месте под лестницей сошлись картежники, которых было едва ли не больше, чем борцов. Картежники, такие же шумные и непристойные, хотя и куда более неприступные, чем борцы, были тоже окружены зрителями, ожидающими своей очереди или просто проводящими время. При этом, как бы далеко ни заходили бесчинства борцов, они в ослеплении своего буйства все же не смели задеть священного круга игроков, что ясно указывало на иерархию.
Были еще кружки зрелых спорщиков, которые обсуждали вопросы политики, снабжения и медицины, вытекающие из средств клинической информации, и лгунов во главе какого-нибудь одного бесперебойного импровизатора, и наркоманов, священнодействующих со своими препаратами, шприцами и венами, и, если походить по просторному залу и его бесчисленным закоулкам, возможно, и еще кто-нибудь. Незаметно было только тех пожилых женщин в пестрых халатах, старых шаркунов с вытянутыми коленями порток и детей, которые днем казались большинством. Похоже было, что орда свирепых варваров заняла помещение, изгнав его мирный, скучный народец. В слезоточивом воздухе, проницаемом воздушными ключами сквозняков и волнами необъяснимой вони, носился сплошной гомон голосов, среди которых вдруг падал грубый мужской бас или взлетал девичий взвизг. Какие-то двое уже сидели на койке Теплина, оттеснив его к самому краю и загородив весь свет, и молча резались в шашки. В промежуток между их пижамными спинами виднелась койка той бойкой рыжей девушки, Марфы, которую Алеша приметил с утра. Из-под простыни торчала только ее взлохмаченная голова с приоткрытым ртом и прикрытыми глазами. Кто-то закутанный простыней навалился на девушку и ритмично скрипел визгливой конструкцией койки, как бы испытывал ее на прочность.
Иногда Марфа мучительно улыбалась, показывая желтоватые неправильные зубы, покашливала и облизывалась. Теплин аккуратно закрыл книгу, заложив ее клочком газеты на месте прерванного чтения, встал и потянулся. Спать было рановато.
Сливочная Луна напоминала прорезь в черной драпировке, отделяющей затемненный мир от режущей яркости остального белого света, а звезды лучились, как отверстия, пробитые мелкими гвоздиками в этой глухой драпировке. Впервые в жизни Теплин заметил, что на Луне, как на астрономической иллюстрации, действительно видны пупыри кратеров, извилины каналов и еще какие-то голубоватые затенения и выемки, среди которых, как ему показалось, даже кишат какие-то чертики – местное население. Это открытие нисколько не обрадовало Теплина.
Опустив голову, он побрел по сырой траве вокруг неприступной стены клиники, выложенной из древних глыб, замшелых на стыках и отполированных от лысого блеска в середине. Ночное освещение театрализовало окрестность, сгустило и приблизило заросли заповедника и придало хозяйственным постройкам, скульптурам, растресканному от сухости фонтану и мочалистой траве вид мертвой декорации. Тем живее казались звуки: свежие выдохи ветра, лесные перешептывания, перелеты и перебегания.
Алеша остановился перед статуей Днищева. Покрытое беспокойными тенями листвы и собственных неровностей гипсовое лицо героя кривлялось при каждом налете ветра и взмахе ветвей, как лицо просыпающегося сомнамбулы, который уже обрел способность мимики, но еще не вернул способностей движения и речи. Пошевеливались и меч, и ребенок в руках каменного ученого. Алеше стало не по себе, как бывает, когда замечаешь, что человек, которого ты разглядываешь, незаметно разглядывает тебя. Он отвернулся.
Какой-то звук тревожно выделялся своей механической ритмичностью среди других звуков ночи, не проходя сквозь них с полной отчетливостью. Ветер приблизил его, хряский деревянный удар с последующей тупой отдачей, словно клевок невероятно увеличенного и замедленного дятла. "Тум-тум-тум" – три удара донеслись так ясно, как если бы "дятел" сидел где-то совсем рядом, за углом здания, а четвертый попал в ветер, как в вату. Алеше стало тоскливо, какое-то серое предчувствие мелькнуло и скрылось прежде, чем он успел его угадать. Он вышел за угол, на шаровой свет фонаря, выхвативший несколько кадров-мгновений зрелища, которое он потом не раз припоминал, додумывал, дополнял догадками и примерял к себе.
На утрамбованном дворике перед черным ходом среди пустых ящиков стояли, сидели и курили несколько медицинских мужчин в ветхих халатах, забрызганных чем-то темным. Они лениво переговаривались, как делают люди за рутинной работой, и смотрели в середину дворика, как смотрят на костер, без всякого смысла, но с интересом. Их взгляды сходились, а точнее, стояли на невысоком и довольно хилом медицинском брате с исполинским топором, лезвие которого напоминало лопасть пропеллера.
"Брат" прижимал к чурбану ногу обнаженного человека, мужчины, голова которого упиралась в землю, а руки торчали в стороны, как у перевернутой куклы, "…а то они сначала испортят тушу препаратами и процедурами, а потом требуют оформить первым сортом", – закончил
"брат" какое-то свое рассуждение, прицелился и с боксерским выдохом и кряком, с силой, довольно неожиданной при его хилости, одним главным ударом и двумя уточняющими отсек ногу до самого бедра.
Другой, совсем молоденький медик, поднял отвалившуюся часть и понес ее в припаркованный рядом воинский автофургон с надписью "Продукты", а еще один не спеша и как бы нехотя, но очень ловко стал ворочать и вытягивать следующее тело из белого нагромождения голых людей, кое-как сваленных на брезент.
– Еще вчера он хотел и требовал так многого, – услышал за собой
Теплин и увидел Юлию Голодову, почти растворенную среди шатких полос и пятен света и тени, с оранжевым светляком сигареты в руке.
– А? – громко, в полный голос вырвалось у Алеши.
– А сегодня уже все получил.
И уже из отдаления, с призвуком раздвигаемых улыбкой губ:
– Завтра утром я приглашаю вас обсудить некоторые вопросы половой дисциплины.
При всей неотвратимой заданности регламент жизни в клинике был столь запутанным и сложным, что казался непостижимым простому пациенту. Сегодня вы, например, прекрасно выполняли задание по умственной подготовке, но вместо предполагаемого поощрения направлялись на заготовку камня, а завтра, допустив грубую моральную оплошность, неожиданно получали направление разучивать песни, что было немалой удачей. Забегая вперед, скажем, что изредка получалось и так: клиента как бы надолго забывали, не водили на процедуры, занятия и работы, не заставляли заниматься моральным совершенствованием, как это случилось с Алешей, и ему начинало казаться, что его просто упустили при регистрации и потеряли среди хаотичных толп других ненормальных (при этом не забывая выдавать белье и пищу!), как вдруг его выхватывали из общей массы, за которой он доселе наблюдал с сочувствием и, что греха таить, тайным облегчением, и обрушивали на него такие изощренные процедуры, по сравнению с которыми муки товарищей по исцелению казались легкой оздоровительной профилактикой.
