Ядвига Войцеховская - Крестики-Нолики
Кто от бабы, кто от мужика — с домашними пирогами, и первой редиской с огородов, и подовым хлебом, завёрнутым в чистые полотенца… И, если бы борщ давали завтра, то половина того, что было положено всем нам по норме, точно досталась бы мне.
Я ходила в город редко — да и что мне было там делать, разве что глазеть на главной улице на гуляющих барышень или на выставленные в витринах товары? Местные барышни меня интересовали примерно так же, как и вопрос "Есть ли жизнь… ну, к примеру, на луне?", товары… если только это была еда; например, колбаса из маленькой частной коптильни, которая точно не водилась в тех местах, где меня угораздило родиться, или шоколадные конфеты с цельными ядрышками лесных орехов — потому что когда-то давно у меня просто не было на них денег. Но я знала, что завтра я пойду-таки в Старый город — и с этими мыслями я сейчас просто доживу до отбоя.
Сортир холодный — почему-то даже сейчас он был ледяной, словно погреб.
— Привет, — сказала Джонсон.
Я посмотрела на неё с подозрением.
— Ну, что, какие новости? — поинтересовалась Джонсон.
Она спросила это так, будто я неделю была хрен знает где.
— Какие, к чертям собачьим, новости? — мрачно сказала я.
— Ковальчик, у тебя, никак, любовь? — тут же подначила Олдер.
Напротив висело забрызганное зеркало. О, да, ну конечно! Странно, если б промолчала — стоило ей увидеть меня с такой рожей дольше получаса.
— Мужского рода или женского? — спросил кто-то из кабинки.
— Если женского — то зазноба. Так называется, — авторитетно пояснила Олдер.
— Без тебя знаю, — обиделись из кабинки.
— А с обедом точно недобор вышел. Это вредно, Ковальчик, знаешь ли, — Олдер намочила полотенце под струёй воды и уже хотела огреть меня им пониже спины — с оттягом.
И это весело, ведь на самом же деле весело, и почти скрывшееся солнце посылает так некстати последний весёлый лучик… Чёрт подери, я ржала бы, как ненормальная — и тут же предложила бы совершенно идиотскую кандидатуру, например, ту же Берц, — если бы это случилось, ну, хотя бы вчера.
Но вчера — это было вчера…
А сегодня моё ухо каким-то манером уловило слово "докторша", и внутри меня словно начала взбухать коричнево-красная пена, будто в пластиковой бутылке с газировкой, особенно когда со всей дури потрясёшь её из хулиганства вверх ногами в жаркий день — и я поняла, что сейчас эта пена уже полезет через край.
— Нет, — я не кричала. Я шептала. — Нет, ты что, родная, никаких зазноб, — мой кулак врезался в стену прямо возле её левого уха, кафель острыми брызгами разлетелся вокруг — вместе с каплями моей крови.
— Просто смотри, — я отняла руку от стены; кровь струилась по запястью и дальше, к локтю, смешиваясь с синими линиями наколок, и там, уже с локтя, капала, шлёпаясь на пол, словно чернила из разбитой непроливашки. — Фокусируйся, — несколько звонких щелчков пальцами, крест-накрест — хотя мне было больно, чёрт, УЖЕ больно, уже хоть что-то вместо пустоты. И это хорошо, потому, что только не пустота, полная вопросов, которые не надо, НЕ СТОИТ задавать… — Фокусируйся, с-с-сука… ты видишь мою руку? Видишь или нет? Никогда… не смей… спрашивать… меня… об этом…
Я даже не ждала ответа, держа окровавленные пальцы перед её глазами. Я вообще говорила не для того, чтобы услышать чёртов ответ, а чтоб нарваться на драку, чтоб получить порцию боли, а лучше несколько порций — вместе с наказанием за хамство, будто вместо тех нескольких тарелок обеда, которые я сегодня точно недобрала…
— Фокусируйся! — орала я так, что было слышно, наверное, на первом этаже, на КПП. — Просто смотри на меня и фокусируйся! — сейчас должна прискакать Берц, и нам точно не поздоровится, это уж как пить дать.
— Не заводись, Ковальчик, — меня не пытались удержать, чтоб не схлопотать за компанию по морде. Олдер попятилась — скорее, от неожиданности, мать её… От чёртовой неожиданности — тогда не надо было, чёрт её дери, говорить людям всякую белиберду…
Я в последний раз со всей силы долбанула по проклятому кафелю, окончательно разбивая вдрызг свой кулак — мне уже казалось, что вместо костяшек там нечто, похожее на котлетный фарш. Берц было не видать. По белой стене текли струйки крови, и шумел за перегородкой оставленный кем-то открытым кран…
Всё было не так плохо. Гораздо хуже было бы, если б я поплыла, начав поливать подушку и окружающих горючими слезами по своей неудавшейся жизни. Вместо этого я предпочла боль — свою собственную, выталкивая ею из своей дурной башки все незаданные вопросы и все неполученные ответы.
Слова "докторша" не говорил никто — но я услышала его по приказу полезного органа под названием чуйка. Включившего инстинкт самосохранения, который велел мне лучше заработать наряд вне очереди, чем задать хоть один вопрос. "Не надо спрашивать, Ковальчик…"
В расположении горел свет, кто-то до отбоя читал, кто-то жевал принесённые из города конфеты или пирог. Я легла и накрылась с головой. Однако уже через пару минут подорвалась с такой силой, что, будь моя койка на колёсиках, её бы развернуло и ударило о стену. Мне нужна была Берц. Сейчас. Немедленно.
— Съешь ещё яблоко, — сказала она мне. — Хотя бы одно. Поможет. Это — верный способ.
У меня в пальцах снова оказалось вдруг огромное яблоко, зелёное, будто его держали в акварели, с маленьким кружочком наклейки крутого супермаркета — с иностранными буквами и профилем чужеземной красотки. Видать, и впрямь — у каждого имелся свой способ. У Берц это была нарисованная фиолетовым цветом красотка с виноградной гроздью в руке.
Следующие пять дней меня вне всякой очереди гоняли на операции — если, конечно, сверху спускали приказы. Я приходила только под утро и падала, распространяя вокруг запах бензина, оружейной смазки и крови. Не пойму, в чём был смысл; для этого надо было быть гораздо умнее, чем я. Верно, в том, чтоб отомстить кому-то — не знаю, кому — за все эти незаданные когда-нибудь вопросы и неполученные в будущем ответы. Так было проще жить — не забивая себе голову этой шнягой. Жить — чужой, совершенно неизвестных пока людей болью и смертью. Потому что они были — неизвестные.
А потом была увольнительная.
Я и ещё несколько человек вышли из проходной, и я даже зажмурилась — таким ярким показался солнечный свет.
После пяти дней сплошной канонады моя голова явно была не на месте — мне показалось, что внутри докторшиного домика кто-то находился. Но мне было насрать: даже если бы из-под кровати выскочили мародёры или просто воры, позарившиеся на её нехитрые пожитки, я спокойно сказала бы им "привет, как дела", а потом уже уложила бы навсегда. Дом словно притаился — он будто не хотел признавать моё право находиться тут. Кто бы спорил, но уж точняк не я. Хорошо, что он отдал мне эти горшки и клетку с птицей, которая настырно долбила в сухое блюдце — как она не загнулась за пять дней, знает только она сама. Для горшков заранее был припасён непрозрачный пакет, но на клетку меня уже не хватило. Стоило только представить, как в Старом городе меня со всем этим добром, словно стащенным у бродячего цирка, встречает кто-то знакомый, как мне резко плохело. Заплатив несколько монет вертевшемуся поблизости мальчишке в кепке козырьком назад и штанах на пару размеров больше, я всучила клетку ему и велела идти от меня в нескольких шагах, пригрозив поймать и вынуть душу, если он вздумает меня надуть.
Таким манером наша странная процессия дошкандыбала до здания госпиталя, когда солнце уже явно перевалило за полдень. День был жаркий, и, пока мы дошли до гранитного крыльца здания, молодость которого пришлась, наверное, на времена крутых предков моих родителей, я была просто готовым пациентом — знай, зови носилки и вели отнести тебя внутрь, в прохладу. Мальчишка тоже едва плёлся, но, думаю, большей частью он дурковал, чтоб вытрясти из меня побольше денег. Я велела ему вызвать докторшу, ещё раз пообещала вынуть душу и засунуть её обратно жопой вверх, если он сделает что-нибудь не так, и в темпе вальса убралась восвояси.
Мне приятно было бы, конечно, вблизи посмотреть, как она обрадуется, но я была не просто кем-то из местных, и не просто военнослужащим из той же, что и она, части. Я уже стала за всё это время Очень Осторожным Человеком…
Солнце продолжало шпарить, как ненормальное. Все, кто оставался в расположении обмахивались книгами, газетами и чуть ли не простынями, а я шла и улыбалась — солнцу, небу, гордым щербатым львам, охранявшим гранитный подъезд. Словно только что кончилась война и меня наградили Самым Главным Орденом…
Глава 3
Дело было вечером, делать — мне — было нечего совершенно. Зато завтра предстояла веселуха по полной программе: кто-то жутко умный придумал мне непыльную работёнку — плевать в потолок не где-нибудь, а на лазаретном КПП. И тупой бы понял, в чём загвоздка: докторша находилась на подозрении, вот только ни одна живая душа наверняка не верила, что она может выкинуть какой-нибудь фортель. По ходу дела, я многое потеряла, что пренебрегала увольнительными, ибо кто-то сверху посмотрел пытливым оком на кучу выписанных увольнений — и сразу оценил, что мне честно и откровенно лень делать хоть что-то, даже через день шляться в Старый город.
