Энтони Берджесс - Доктор болен
— Итальянский язык — просто прелесть, — говорил он. — Я слыхал самых лучших итальянских певцов всех времен. Говорят, для пения самый лучший язык. Само собой разумеется, — нелогично добавил он, — потому что старейший. Итальянский просто тип латыни, а латинский язык самый старый.
— О, есть языки и постарше, — возразил Эдвин. — Санскрит, например.
— Ну, вопрос спорный, правда? — Крупный мужчина говорил на каком-то северном английском, медленно, долгие годы, приближавшемся к кокни.
— О нет, — заявил Эдвин, — не спорный. Это факт. — И приготовился к лекции.
Шейла сказала:
— Хватит, едем обратно. — И крепче взяла его под руку.
— Минуту, дорогая. Я просто хочу продемонстрировать нашему другу…
— Меня зовут Лес.
— Очень приятно. Хочу продемонстрировать Лесу…
— Пошли. — И потянула его. У Эдвина возникло впечатление, — впрочем, возможно, ошибочное, — будто она быстро скорчила гримаску братьям Стоун, дав понять, что ее муж не вполне нормален, нельзя поощрять его к разговорам. Хотя он был уверен: не покрутила пальцем у виска. Вполне уверен.
Глава 4
Они шли обратно в больницу пешком, Шейла крепко держала его под руку. Еще даже не пришло время чая: выход Эдвина оказался недолгим. Лишь на ступеньках перед главным входом он спросил о том, о чем хотел, но боялся спросить. Шейла сказала:
— По-моему, я теперь хорошо знаю дорогу. Даже в темноте. Смогу дойти самостоятельно. — Вдруг дунул холодный ветер, по мостовой полетели сморщенные листья. Эдвин спросил:
— Зачем тебя хотел видеть Рейлтон?
— Рейлтон?
— Ну, знаешь, доктор. Слушай, — добавил он, — холодно. Зайдем в вестибюль ненадолго.
— Пожалуй, не пойду. Не могу, правда. Я так обрадовалась, что ты вышел. Ненавижу больницы.
— Что он сказал?
— Разве я тебе не говорила? Что все будет хорошо, чтоб никто не беспокоился.
— Брось. Только для этого он бы тебя не позвал. Что он на самом деле сказал?
— Еще чего-то, только, собственно, я говорила. Хотел кое-что уточнить, всякие вещи из первой истории болезни.
— Например?
— Ну, ты знаешь не хуже меня. Про то, как ты упал, и так далее. Сколько пил. Про нашу супружескую жизнь. Были мы счастливы, и так далее.
— Ну и что, были, нет?
— Были, конечно. — Тон не слишком убежденный. Она сунула руки в крошечные кармашки жакета. — Холодно. Слава богу, я привезла с собой шубу.
— И о сексе, конечно?
— И о сексе. Слушай, по-настоящему холодает, правда? По-моему, нехорошо тебе стоять на холоде.
— Что они подозревают? — спросил Эдвин.
Шейла помялась.
— Не знают, что подозревать. Говорят, явно что-то не в порядке, скоро надеются выяснить. Не думают, будто слишком серьезно.
— Как же можно так думать, не зная, что подозревать?
— Не имею понятия. Я не доктор. Слушай, я замерзла. Честно, это все, о чем шла речь.
— Хорошо, — сказал Эдвин. А потом добавил: — Мне очень жаль насчет секса.
— Ох, все будет хорошо. Я уверена. — Она элегантно притопывала, приплясывала, подпрыгивала на холоде. — Глупо было с твоей стороны выходить в шлепанцах.
— Да. Вечером чем собираешься заниматься?
— Ох, черт, — сказала Шейла, — чем я могу заниматься? Знаешь, не очень-то весело мне торчать тут в дешевом отеле, никого не зная.
— Ты знаешь мойщика окон, пару близнецов-евреев.
— Ох, не будь идиотом. Тебе отлично известно, что я имею в виду. Они, кстати, наполовину евреи. Лео знает Бирму, по его словам. Был военным моряком.
— Пожалуй, я лучше войду. — Эдвин хотел оказаться в уютной палате, где нянечки-итальянки подают чай, почитать статью по морфологии в самом последнем номере «Лэнгвидж».
— Никаких развлечений. — Кажется, Шейла была готова продолжить беседу. — Чем, по-твоему, я должна заниматься по вечерам?
— Существует кино, балет… — Больше ничего не приходило в голову. — Театр, — вспомнил Эдвин. — Опера. — Звучало все это скучно.
— Знаешь, не могу же я одна ходить.
— Другие женщины ходят.
— А я не хожу. В «Якорь» заглядывал бородатый мужчина. Обещал в свой клуб меня взять. Писатель, художник или кто-то еще. Все-таки хоть какое-то разнообразие, может быть.
— Будь осторожна. В Лондоне попадаются весьма странные типы.
— Ведь я не ребенок, на самом деле. Он сказал, с большим сожалением слышит, что мой муж в больнице. Сказал, наверняка мне очень одиноко. — Шейла фыркнула и содрогнулась. — Ужасно замерзла, — сказала она. — Мне надо идти.
— Не придешь вечером?
— Ты уже получил свою долю. — Она улыбнулась. — Постарайся пораньше заснуть. А я завтра приду.
— Хорошо. Ох, отель.
— Что?
— Отель, где ты сейчас. Где он, как называется?
— Не хочу, чтобы ты вылезал из постели звонить, простужался и всякое прочее. В любом случае, не совсем точно помню название. Ах да, «Фарнуорт». В больнице, в любом случае, знают. Адрес ближайшего родственника.
Шуршали листья.
— Мне очень жаль, что все так получилось, — сказал Эдвин. — Но ведь для тебя это нечто новое, какое-то разнообразие, правда? Вроде каникул. Приятная перемена после Моламьяйна…
— Мой дорогой, милый Эдвин, зачем ты извиняешься? На этот счет, я имею в виду. Ты тут не виноват. И действительно перемена после Моламьяйна. Холоднее, немножко грязнее… Да нет, нет, мне нравится Лондон, я просто шучу. Протяну как-нибудь. Иди теперь, пей свой чай, или что там еще.
— Это ты должна есть. Я уверен, что ты мало ешь.
— Ем нормально. А теперь иди к своим милым сестрам. — Она снова затанцевала; листья плясали вокруг, как котята. — Ну, я должна идти, — сказала она, — и немножко согреться. Ох, — добавила, — чуть не забыла. — И наградила его холодным поцелуем; холодным, предположил он, потому что губы замерзли, потому что она хочет уйти и согреться. Тепло, думал он, вот чему мы верны до конца. Шейла ушла быстро, как школьница.
Эдвин вошел в больницу: те две девушки-немки, думал он, назвали бы ее психушкой. Привратник из-за конторки окликнул его:
— Слишком поздно для посетителей, сэр. Вечером заходите.
— Разве я похож на посетителя? — сказал Эдвин.
— Выходящие пациенты, — сурово указал привратник, — должны записывать свои фамилии. У меня тут не записано никаких фамилий.
— Доктор Прибой.
— Ох, простите, сэр. Я не знал, сэр. Прошу прощения.
Эдвин не пошел в лифт, он терпеть не мог лифты. Медленно поднимался по лестнице к своей палате. Вокруг не было никого, способного сделать выговор. Он медленно подошел к шкафчику, вытащил свою пижаму, халат, спокойно переоделся в ванной. Снова исследовал лицо в зеркале: лицо казалось вполне нормальным. Потом вспомнил, что забыл задать Шейле последний откровенный вопрос. По ее мнению, он изменился? Впрочем, она уклонилась бы от ответа. В пижаме, в халате, вошел в длинное теплое больное помещение, бывшее теперь его домом. Разносили чай. Р. Дикки сказал:
— Ты где был? Все тебя спрашивали.
— Чего хотели?
— Да ничего. Просто хотели знать, где ты был.
— Я был… — Даже будучи филологом, Эдвин стыдился публично произносить некоторые слова, подыскивал эвфемизм, и автоматически выскочил тот, что использовал сам Р. Дикки. — В старой дыре, — сказал он.
— Долгонько сидел.
— Дело довольно долгое и огорчительное, — объяснил Эдвин.
— Скажи только им, вставят клизму по-черному. Честно. Огорчительное, да? Законное словечко.
Глава 5
На следующее утро Эдвина препроводили в подземный мир женщин-техников — молодых женщин в белых халатах с крутым перманентом, небрежно самоуверенных. У них был какой-то двусмысленный статус. Несмотря на отсутствие клинических знаний и довольно узкую сферу обслуживания определенных машин, они никого не слушались. Видно, имели доступ в некую особую прачечную, отбеливавшую их халаты до ослепительной белоснежности, отчего разнообразные штатные медики выглядели почти грязными. Высоко вскинув голову, быстро стучали по коридорам высокими каблучками. Эдвин плелся, шаркая ногами, за одним из этих бойких созданий в отделение рентгенологии.
Он прижался холодной грудью к пластине в стене, слыша щелчок отснятого снимка. Его пристегнули к лежанке, под разными углами запечатлели оскаленный череп.
— Вебстер, — сообщил он, — тоже видел череп под кожей.
— Кто такой Вебстер?
— Поэт.
— А, поэт. — Девушка суетливо сунула новую пластину. Приказала: — Не шевелитесь. Лежите абсолютно спокойно. — Очередной щелчок. — Я не особенно увлекаюсь поэзией, — сказала она. — В школе, по-моему, еще туда-сюда.
— Вы считаете, лучше быть рентгенологом, чем поэтом?
— О да. — Сказано с профессиональным пылом. — В конце концов, мы спасаем жизнь людям, правда?
