Лебедев Andrew - Любовь и смерть Геночки Сайнова
Спа-спа-си-бо, мальчик, – сказал мужчина.
А вы дойдете домой? – неуверенно спросил Гена.
До-дойду. Теперь дойду.
"Иди домой, иди домой", – все повторял и повторял про себя Гена, засыпая в тот вечер. А как идти домой, если у тебя беда, и если никто не помог? Идти домой и нести туда свою беду? И как люди могут посылать человека домой одного наедине с его несчастьем?
Гена засыпал с этими вопросами, не находя ответа.
Папа приезжал.
Как то в середине лета приехал папа. В его взгляде было что то искательное, он смотрел в Генкино лицо, улыбался, брал его за плечи…
Генка, Генка, – ну ты что не рад?
Да я рад, – отвечал Генка и не знал точно, рад он или не рад.
Папа привез какие то подарки. Ножик перочинный – Генка давно такой хотел – с длинным лезвием. Потом мармелад в коробке, еще чего то…
Генк, ну ты как, вообще? На велосипеде катаешься? Купаться ездишь?
И чего спрашивает? Будто не знает, что на даче только и дел, что на велосипеде, да купаться. А велосипед этот – "Орленок" зелененький – его дед Иван Максимович купил… Вот.
Генк, ну ка покажи, умеешь с накату на велосипед садиться?
И чего он такие глупые вопросы задает? Неужели всерьез думает, что я по-девчоночьи на велик залезаю, как маленькие? – но тем не менее, Генка послушно раскатил велосипед парой коротких толчков, вскочил в седло и сделал три демонстрационных круга по полянке…
Молодец! – сказал папа ненатурально улыбаясь.
Че, я как медведь в цирке что ли? И потом, чему он радуется, будто это он меня этому научил!… А я и без рук умею, – уже вслух сказал Генка.
Да? – ну это опасно, так не надо, – сказал папа и изобразил на своем лице совершенно поддельную озабоченность.
А мы с ребятами до самого Кузнецова от шоссе – три километра без рук запросто. И в горку, и под горку, – как бы наперекор сказал Гена.
А вдруг машины? – отец продолжал изображать родительскую тревогу.
Ерунда, – сказал Генка, – мы в этом деле асы, как Кожедуб с Покрышкиным.
Отец не стал больше возражать, а как то сникнув попросил, – проводи меня до станции, ладно?
Идти пришлось пешком, потому что у папы, естественно, велосипеда не было. Гена вел своего "орленка" под узцы – за руль, глядел под ноги и молчал.
На платформе присели на скамеечку.
Десять минут до электрички, – сказал папа.
Угу, – кивнул Гена.
Скоро с мамой в Ленинград поедете?
Угу…
Ну ладно…
Пап?
А?
Ничего…
Ну ладно…
Подошла электричка, отец как то неловко схватил Генку в объятья, потом еще более неловко отстранился и впрыгнул в проем тамбура.
Когда электричка уже перестала гудеть и лишь бесшумно уменьшалась из зелено-красного пятнышка в черную точку, Генка помахал ей рукою.
– А я его хотел спросить, больше он того своего сына любит, или меня?
Генка раскатил велосипед и впрыгнул в седло.
Кошки.
Как и большинство других подростков, Гена не понимал смысла смерти. Ему казалось, что его жизнь будет длинна и преисполнена значимых событий. Он также был убежден, что мама и бабушка Галя будут жить очень и очень долго. Как дерево баобаб и морские черепахи с острова Борнео. Это идиллическое заблуждение не поколебала даже внезапная смерть дедушки Вани. Это событие произошло в середине третьей учебной четверти, и поэтому мама поехала на похороны одна. Гена три дня находился под присмотром соседей, а когда мама вернулась, Гена так и не осознал потери. Его сердце больше обеспокоилось словами мамы о том, что бабушка Галя теперь будет не в силах содержать дом с садом, и дачу в Рассудово, наверное продадут.
Тайна перехода из живого в неживое не занимала его ум до той поры, когда он неожиданно не стал свидетелем дикого озорства незнакомых ему мальчишек. Гена тогда поехал к школьному приятелю в новый, еще не благоустроенный район, куда после конечной станции метро еще надо было пол часа добираться на автобусе. В окрестностях новостройки еще не порубили диких зарослей кустарника и не засыпали глубоких, заполненных черной водою карьеров. На этих, почти дачных просторах, прозванных Генкиным приятелем – прериями, они гуляли и играли в свои мальчишечьи игры, воображая себя исследователями дикой природы, завоевателями пространств и пионерами Дикого Запада, потому как район этот действительно был на самой западной оконечности города.
В тот раз, они прогуливались по зарослям мелкого осинника, болтая о всякой чепухе, по ходу ища глазами попадавшиеся иногда пустые бутылки. Ребята уже нашли две из под водки и портвейна, и теперь надеялись найти еще по крайней мере одну, чтобы на вырученные деньги купить пачку "Трезора" с фильтром…
Подойдя к большой вытоптанной полянке, где обычно местная детвора гоняла в футбол, Гена и его приятель увидели там четверых парней их возраста. Они были на велосипедах и по всему было видать, что парни эти сильно увлечены каким то волнующим их делом. Гена с приятелем остановились поодаль и стали наблюдать за действиями незнакомцев. На земле возле ног одного из велосипедистов лежал большой холщовый мешок, в каких обычно хранят цемент или другие сыпучие материалы. В мешке этом было что-то, что вздымая грубую ткань шевелилось и пыталось вырваться наружу.
Бери.
Вынимай.
Крепче держи
Привязывай Деловито переговаривались велосипедисты, вдруг достав из мешка большого пушистого кота. Коту на шею надели петлю – удавку, другой конец которой был привязан к одному из велосипедов.
Давай, только отпускай, когда я разгонюсь, -сказал один, который был, видать за главного. Он приподнялся в седле, нажимая всем своим весом на педали, и начал набирать скорость. Второй мальчишка, держа кота в руках, сперва бежал рядом, а потом, услышав команду "отпускай", бросил пушистое животное на землю. Гена с бьющимся сердцем смотрел, как метров двадцать кот отчаянно бежал за велосипедом, а потом вдруг повис на удавке и затихнув безжизненно поволочился вслед, скользя по низко утоптанной траве.
Все, отвязывай, – скомандовал главный, остановившись и тяжело дыша, – давай следующего.
Второй велосипедист деловито, но боясь выпустить вырывающегося и царапающегося кота, сунул руки в мешок и осторожно вытащил оттуда еще одну жертву. Это была большая явно не домашняя кошка, разномастная с рыжими, белыми и черными лохмами густой шерсти. Кошка шипела и визжала выставив все четыре лапы с выпущенными когтями, но палачи крепко держали ее за холку, деловито накидывая веревку, затягивая петлю и примеряя в каком месте на шее придется узелок…
Да вы что! Да вы что делаете! – закричал вдруг Гена.
Брось, оставь, они нам наваляют сейчас, – схватил его за рукав приятель.
А че вам надо? Вы че, пацаны, по хлебальничку захотели?
Генка, пойдем, да ну их!
Но Гена уже вышел из кустов и встал на тропинке, перегородив дорогу велосипедисту номер один. Колени его тряслись. И губы.
Отпустите кошку.
Чиго? Ты че тянешь? Ты че, пацан?
Первый положил велосипед на траву и приблизившись, резко выбрасывая вперед обе руки принялся толкать Гену в грудь.
– Ты че? По хлебальничку хочешь, ну так получи!
Первый резко и сильно толкнул Гену, так что он отлетел на пару шагов.
Серый, дай ему!
А ты, Леха, че как гандон стоишь, врежь этому по хлебальничку!
Генку повалили и только тупые и глухие удары как в большой барабан, были слышны в темени, накрывшей его.
Когда он вышел пошатываясь к берегу карьера, невыносимые слезы вдруг стеснили грудь, и вырвались с содроганьем. Он зачерпывал горстями черную воду и плескал на окровавленное лицо. "Чиста вода – здоровья дода", – вспомнил он вдруг, как говорила бабушка Галя. Рыдания его утихли. Он плакал не от того, что было больно.
Он плакал не потому что приятель его куда то неожиданно исчез. Гена плакал от того, что вдруг понял, как легко и просто уходит жизнь. Двадцать метров живое бежит, чтобы вдруг повиснуть мертвым. Бежало теплое и живое, а потом в одно мгновение стало пугающе – недвижимым в своем новом качестве. В качестве тела, из которого ушла жизнь.
В тот вечер Гена понял, что когда то умрет и сам.
Выпускной.
На выпускном он напился. В коридоре третьего этажа родители организовали длинный, покрытый белыми столовскими скатертями стол. И знаменуя переход детей в новое измерение, где начинается почти взрослая жизнь, выпускникам разрешили шампанское.
В самой этой дозволенности пить публично уже было что то возмутительно – нереальное, что будоражило кровь свыше той пьянящей силы, что заключалась в растворенных в вине градусах. Пьянил дух какой то еще неосознанной полу-свободы, в которой уже что-то можно, но еще и по привычке – что то нельзя. Так портвейн перед торжественной частью пили втихаря в туалете, как это бывало и в девятом классе… и по какой то еще не преодоленной внутренней инерции даже приглядывали при этом "за атасом". Но вот шампанское после вручения аттестатов, уже пили в открытую. Не таясь. Правда, глаза у половины девчонок при этом светились самым искренним смущением оттого, что на них смотрят учителя и папы с мамами.
![Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]](/uploads/posts/books/125742/125742.jpg)
