Бенджамин Леберт - Небелая ворона
Так проходили дни, недели. Мы втроем встречались в ресторанах и кафе, болтали, ходили в кино и театр, по ночам гоняли по району на «ситроене» и слушали невыносимо громкую музыку. Или все вместе ехали к моей бабушке, чтобы под руководством Йенса готовить жирную жратву в гигантских количествах. Мы возились на кухне и опять слушали громкую музыку. Если я бывал один, то чувствовал себя мерзко. А с ними казалось, что сейчас я должен быть счастлив. Что думали другие, не знаю. Иногда я считаю, что должен был заранее понять, к чему все идет. Если Кристина делала что-нибудь одна, без Йенса, и не говорила ему об этом, то он обижался, уходил. От меня гоже. Хотя я не имел к этому никакого отношения. Получается, что в его голове мы существовали только втроем. Он не звонил и не подходил к телефону. А через некоторое время, когда мы снова встречались, он сидел молча, не говоря за целый вечер ни одггого слова. И взгляд у него был такой, про который я уже рассказывал. Поэтому смешно звучал ответ на вопрос, не влюблен ли он в нее: «Не-а, Кристина — это последняя женщина, в которую бы я влюбился». Я не верил. И должен был предчувствовать, что произойдет.
Мои газеты: «Шпигель», «Тагесшпигель», а еще «Вог» — из-за девушек. Книги из amazon.de. Кое-что пропадает из почтового ящика. София все время качает головой: «Как можно так много читать?»
Ей двадцать три года, после душа она все время приходит на кухню, обернувшись полотенцем. Она итальянка. И моется только после обеда. Ночная жизнь. Скоро от моей подписки она сможет отказаться.
Генри говорит:
— Хочу рассказать тебе еще кое-что про Кристину. У нее два выдающихся качества. Первое — это ее безупречная красота, ведь она красива вся, с головы до пят. И второе, что особенно заметно при первой встрече, — удивительная отрешенность, как будто она воспринимает окружающее через пелену. Может быть, так оно и есть, ведь она близорука. Не в состоянии разглядеть Олимпийскую башню, даже стоя прямо перед ней. Один раз так и правда было. Но она слишком тщеславна, чтобы носить очки. Кажется, что по-настоящему ее ничего не интересует, что она неприступна. С ней, как и со всем, что ускользает, очень трудно — нужно сильно постараться, чтобы до нее дотянуться, чтобы заставить Кристину смеяться, плакать, кричать, выманить ее из оболочки. Она любит все арабское. Арабскую музыку. Наверное, ей было бы нетрудно ходить в чадре. Ей бы пошло. Ее отец был дипломатом. Она много ездила по свету. И говорила на языке любой страны, в которой бывала. Дольше всего она пробыла в Брюсселе. Меня страшно раздражало, когда она высоким звонким голосом что-то быстро говорила по-французски в телефонную трубку. А я не понимал ни слова. Красилась она часами. Пользовалась кремом, пудрой, тенями для век, тушью для ресниц, помадой, контуром для глаз. А когда через час возвращалась из ванной, никто и не замечал, что она накрашена. Но вид при этом был ослепительный. Даже волосы сверкали. Еще она пользовалась парфюмом — запах то ли имбиря, то ли ландыша. Этот парфюм она все время заказывала из Парижа, всегда из одного магазина, в котором делает покупки президент Миттеран. И еще у нее есть одно отличительное качество — неорганизованность. Где бы она ни бывала, везде оставляла после себя хаос. Как животное, которое помечает территорию. Носки, одежда, грязные чашки из-под кофе, тарелки, ложки, развернутые газеты, грязные кроссовки, заметки, сделанные ее нервным почерком на всяких листочках, которые, кстати, тоже терялись в ворохе всего этого хлама. Один раз я видел ее чемодан, с которым она вернулась с моря. Она так его и не открыла Там даже песок остался. Она вообще не стирала вещи. Дорогие относила в чистку, а все остальные просто выбрасывала и тут же покупала новые.
— А ты-то мог сказать ей, что любишь ее? — перебиваю я.
Он долго ничего не говорит. Слышно, как стучат колеса.
— Да, — раздается сверху, — я ей сказал. Однажды вечером. В ноябре. Шел сильный дождь. Она стояла перед нашей дверью как мокрая кошка. Сказала, что хотела сделать нам с матерью сюрприз. Но мамы дома не было. Слава Богу. Она вошла, швырнула на пол курточку из ягненка, побежала в ванную, вытерла лицо полотенцем, наклонилась вперед, высушила, насколько могла, волосы и снова откинула их назад. Я напряженно наблюдал за ней из коридора. Поднял с пола куртку и повесил на крючок. Мы вместе вошли в мою комнату. От отца у меня остался проигрыватель, на котором можно слушать миньоны. Правда, все пластинки уже сильно поцарапаны.
И все равно звук прекрасный. Когда бы их ни слушал, все равно появляется ощущение уюта. А мне они еще и чуть-чуть напоминают про отца. Мы сидели на полу, друг напротив друга. И слушали старые зонги. Если песня мне особенно нравилась, я показывал ей текст. Я садился позади нее и через ее плечо водил пальцем по нужным строчкам. Так было, например, с «Джокером» в исполнении ансамбля Стива Миллера. Мы заказали пиццу. Ее принесли через двадцать пять минут. С салфетками. Мы ели руками, сидя друг напротив друга, и слушали музыку. Я написал на салфетке: «1. Не могу наглядеться на тебя. 2. Я тебя люблю». Пододвинул салфетку к ней. Она прочитала. Дождь стучал по стеклу. Раздался щелчок. Пластинка кончилась.
— И как она отреагировала? — спрашиваю я, вытянув голову вверх.
— Сначала она ничего не говорила, — тихо отвечает Генри, — а потом сказала: «Ты слишком молод».
— А дальше?
— Еще, что время на моей стороне. Time is on my side. Что во мне есть кое-что особенное. И когда я стану старше, мной будут интересоваться женщины. Они будут в меня влюбляться, это она тоже сказала Но безумно счастливым ее слова меня не сделали. Потом она подошла к окну и стала смотреть на дождь. И снова повернулась ко мне. Заговорила про время вообще. Это для того, чтобы нарушить повисшую между нами тишину.
— Про время вообще, — повторяю я и добавляю язвительно: — Это ведь твоя любимая тема.
— Да уж, — Генри вздыхает, — это моя любимая тема. Я был в отключке и даже удивляюсь, что помню, как она себя вела Она сказала: «Можно подумать, что время не обращает на нас внимания. Что оно не интересуется судьбой каждого из нас и глотает всё подряд. Но это не совсем так. Время начинает думать про тебя задолго до того, как ты сам в состоянии подумать о нем. Представь себе, сколько всего ему надо было подготовить, чтобы ты вообще существовал, чтобы ты был. И параллельно оно должно было готовить места, в которых ты побываешь, пока живешь». «Получается, — спросил я ее озадаченно, — что места, в которых я побываю, в каком-то смысле существуют только для меня?» — «Да, в каком-то смысле да». — «Но ведь получается, что время заинтересовано в том, чтобы я существовал». — «Точно. Оно как слуга, который заранее понимает, что хозяин устанет, и стелет ему пораньше постель. Разница между слугой и временем состоит только в том, что слуга служит постоянно и исключительно своему хозяину, а время, кажется, служит только самому себе и не слушается никого. Это приблизительно так, как будто оно стелет кому-то постель, чтобы каким-то образом лечь в нее самому. И я понятия не имею, что оно готовит с помощью факта нашего с тобой существования».
В какой-то момент в дверях появилась мать. И мы все пошли в гостиную, чтобы поболтать еще и там. Мама рассказала Кристине про особый камень силы, который та должна положить под подушку. Потому что это полезно. Оникс. Он якобы создает гармонию между нашей оболочкой и ядром, что-то типа того. Приносит радость. Шикарно! Через полтора часа Кристина ушла. Остаток дня я провел в кровати — таращился через мокрое стекло на улицу. Лежавший под моей подушкой оникс пальцем о палец не ударил, чтобы мне стало лучше. Кстати, Кристина не придумала ничего лучше, как тут же со всех ног помчаться к Йенсу и выболтать ему всё. А тот сказал мне, что теперь он хотя бы понимает, почему я все время лезу к нему с вопросом, не влюблен ли он. В дальнейшем он постоянно давал мне гнусные приятельские советы, как можно завоевать ее сердце. Если задуматься, то это сплошной абсурд.
Фотографии — фальшивка. Фотографии, сводящие меня с ума, заставляющие терзаться от похоти и позволяющие кончить в одиночку. По телевизору я видел передачу, в которой рассказывали, как их подделывают. Женские ноги удлиняют с помощью компьютера. Задницы становятся более круглыми, титьки большими, глаза голубыми, как вода в бассейне. Посмотри на меня! Я хочу к тебе в кровь! Хочу изменить твои клетки! Завладеть ими! Будь как я! Найди меня в реальной жизни! Фотографии везде. Но похоть, которую они вызывают, уходит в пустоту.
— Мне здесь тесно, — говорит он вдруг, — не могли бы мы ненадолго выйти в коридор?
— Давай выйдем.
Мне кажется, это хорошая идея. Мне тоже хочется ненадолго выйти. Лучше бы, конечно, одному. Но получить все сразу невозможно. Генри снова спускается по лестнице. В коридоре горит тусклый свет. В окно почти ничего не видно. Кроме самого себя. Но если я смотрю на свое отражение, то заглядываю в еще более глубокую тьму, чем та, что за окнами. Мы оба встаем к окну. Забавно снова увидеть лицо Генри целиком. Грустными глазами он смотрит на что-то нереальное за своим отражением. Складывает руки на своей худенькой голой груди. Вдруг недалеко от нас открывается дверь и две девчонки, хихикая, — выходят из купе в коридор. Одна качается, роняет наполовину наполненный стакан и падает сама. Громко хохоча, катается на спине. Вторая смотрит на нас, как бы прося прощения. «Она слишком много выпила». Пытается поднять подругу. Обе снова исчезают в своем купе. Только стакан так и валяется на полу. До чего же обе симпатичные! Я их уже видел, когда входил в поезд. Генри смотрит на меня. На его губах появляется нежная улыбка.
