Себастьян Фолкс - Неделя в декабре
Вдоль всех стен гостиной тянулись книжные полки, собственноручно изготовленные Трантером: он надел маску, купленную в магазине «Сделай сам», что на Грин-лейн, и распилил не один фарлонг древесно-волокнистой плиты, а потом укладывал загрунтованные под окраску доски на разложенные по полу спортивные и финансовые страницы газет. В школьные дни, от коих его отделяли уже тридцать с лишком лет, Трантер неизменно получал награды за мастерские работы по дереву; теперь, когда полки были выкрашены в белый цвет и развешаны по стенам, они оказались способными выдерживать, не прогибаясь, 2000 томов его библиотеки, расставленных в алфавитном порядке — от Абэ Кобо до Яшара Кемаля. Иногда он жалел о тех книгах, которые продал Белсвифту, угрюмому букинисту с Лэмбс-Кондуит-стрит, понимая, впрочем, что именно половина вырученных за них денег и позволяет ему жить в самом дорогом городе Европы, пусть даже и на Мафекинг-стрит.
Телевизора в гостиной не было — только стеклянный кофейный столик со старыми номерами еженедельников да два обтянутых темно-синей тканью глубоких кресла. Одно из них занимал, как правило, неспешный Септимус, названный в честь персонажа любимого Трантером романа Троллопа «Смотритель». Кот вносил оттенок теплоты в комнату, которая иначе могла бы показаться пугающей в ее одноликости: размеры библиотеки Трантера не оставляли на стенах места для картин или плакатов. Единственным ее украшением был купленный в магазине на Сисилиан-авеню деревянный бюст Г.-К. Честертона, стоявший между концом ряда «С» (Суинберн Алджернон Чарльз) и началом ряда «Т» (Тагор Рабиндранат).
В ноябре Трантер пригласил на обед Патрика Уоррендера, литературного редактора одной из газет, постоянно заказывавших ему рецензии. Приглашены были также супружеская чета, знакомая ему еще по Оксфорду, и женщина-романистка одних с ним лет, которая зарабатывала на жизнь, регулярно выступая по радио, где она излюбленным в этой отрасли массовой информации тоном — одновременно и материнским и угрожающим — описывала «Моби Дика» как «книгу для подростков», а «Анну Каренину» — как «плохо написанный роман». Патрик был геем, поэтому приглашать еще одну женщину нужды не было, и разговор, очень интересный, затянулся до часа ночи.
В купленных Трантером воскресных газетах были напечатаны две его рецензии. Одна пострадала от обычной подчистки — лучшие его выпады были урезаны или изменены; другая осталась нетронутой — это, как правило, означало, что Патрик Уоррендер, поздно вернувшийся после ланча в мужском клубе, ошибся при подсчете места, отведенного под другие материалы, и волей-неволей позволил Трантеру разойтись в полную силу. Так или иначе, рецензии выглядели неплохо. Трантеру представлялось, что он смог не только продемонстрировать недостатки обеих рассмотренных им книг, но и показать, что их авторы являются, и в довольно существенном смысле, мошенниками.
Он перешел в кухоньку, смотревшую на зады одинаковых домов его улицы. Женщина в мусульманском головном уборе (как он называется — чадра? бурка?) развешивала на веревке выстиранное белье. Так им это разрешено? — удивился Трантер. На каком-то уровне сознания он путал мусульманок в их традиционной одежде с монахинями. Вот, например, разрешается ли тем и другим ездить на велосипеде или играть в настольный теннис? И что при этом получается — кощунство или просто потешное зрелище?
В одном дворике разбирал свой мопед боснийский военный преступник, а из следующего за ним неслись пронзительные крики — там, на крошечной лужайке, четверо мальчуганов из быстро разросшейся семьи польских католиков ухитрялись играть в футбол.
Налив себе чашку чая, Трантер вернулся в гостиную и взял из стопки третью газету. Спортивный и экономический разделы он отправил в мусорную корзину и обратился непосредственно к литературному. Молодой романист с похвалой отзывался о книге, посвященной истории шариковой ручки, именуя ее изобретение «культовым» и цитируя между делом Роланда Барта[5] и Эрика Кантона.[6] Жизнеописание Доры Каррингтон[7] было сдержанно одобрено автором биографии Роджера Фрая.[8] «Урожай не из лучших, но пьется большими глотками» — такой приговор вынес ведущий газетного «дневника» путеводителю по винам Нового Света, между тем как член парламента от дербиширского ярмарочного городка отверг мемуары американского государственного секретаря как «поттеризм».
Все это Трантера не интересовало. Годы, проведенные им на этой работе, научили его переходить прямиком к литературным страницам газет, вот их-то он читал примерно так же, как менеджер какого-нибудь фонда просматривает сводку рыночных цен. Различие состояло в том, что у Трантера не было ни капиталовложений, ни фаворитов; он не стремился увидеть устойчивый рост, не говоря уж о буме. Его привлекали лишь отрицательные рецензии. Крах — вот что ему требовалось: крах и испепеление — провал, падение, паника. Ему нравилось, когда ядовитые молодые критики изничтожали признанных авторов, и не меньшее удовольствие он получал, когда маститые курильщики трубок прихлопывали, точно муху, какого-нибудь шустрого новичка. Его коньком была игривая, увертливая рецензия, предлагавшая читателю разделить мнение ее автора о том, что вся карьера данного писателя — попросту жульнический трюк, позволивший ему, писателю, наживаться за счет легковерных книгочеев. Трантер равно отвергал то, что предлагали погрузневшие от почестей прославленные старики и фотогеничные молодые женщины. Хвалебных рецензий он до конца не дочитывал, зато творениями рецензентов-единомышленников наслаждался. И временами посылал кому-нибудь из них почтовую открытку, на обороте которой было написано его аккуратным шариковым почерком: «Я думаю, новый… получил от вас ровно то, что заслуживает. РТ».
Литературные неудачи принимают обличил самые разные, но Трантеру нравились все они до единой: он был знатоком и ценителем разочарований, сластолюбцем позора. Еще в молодости РТ — единственный из европейских рецензентов — назвал признанный шедевр латиноамериканского романиста «разочарованием… напичканным старыми, погрустневшими тропами магического реализма… мишурой». Из всех видов авторского неуспеха наибольшее наслаждение доставляла Трантеру потеря престижа, пришедшаяся на середину литературной карьеры, поскольку она задним числом освобождала его от многолетних терзаний. Зарубежных знаменитостей он просто сшибал, как кокосы с пальмы, — благо запас необходимых для этого камней всегда имелся у него под рукой, — и это занятие стало для Трантера рутинным, его второй натурой, хоть он и сомневался, что оно может дать какие-либо результаты перед лицом всеобщих льстивых восхвалений. А вот читая похвалы сочинению британского современника, он ощущал боль в животе, острую, как колики, порождаемые гастроэнтеритом. За годы работы Трантер отыскал способы, позволявшие справляться с этой болью, — простейший состоял в том, чтобы написать анонимную рецензию, которая печаталась на последних страницах «Жабы», ежемесячного журнала, издававшегося его давним оксфордским однокашником. «Жаба» предоставляла Трантеру место для публикации мощных противоядий от рассыпаемых всеми похвал. Он объяснял смекалистым читателям «Жабы», что похвалы эти просто-напросто недобросовестны, ибо исходят они от старых итонцев, бывших любовников автора, или от «жалких олухов», павших жертвой моды. Истина же состояла в том, что рассматриваемая им книга полна «потасканных общих мест» и не заслуживает того, чтобы склонный к скепсису читатель «Жабы» тратил на нее время. А иногда Трантер, уже напечатав в газете подписанную собственным его именем рецензию на какой-нибудь роман и даже, благовидности ради, обуздавший свою критичность, а то и сдержанно похваливший оный, сочинял для «Жабы» анонимную статью, бодро его же самого и опровергавшую.
Деньги — вот с чем у Трантера было туго. Две рецензии в неделю давали ему 450 фунтов, а ежемесячная статейка в «Жабе» еще 300. Разного рода случайные приработки позволяли ему, думал Трантер, доводить годовой доход примерно до 30 000 фунтов. Впрочем, полтора года назад ему улыбнулась удача. Он получил от директора расположенной под Лондоном прославленной частной школы письмо с предложением. Притом что по результатам экзаменов ее ученики раз за разом добирались до высших показателей национальной лиги, получая в большинстве своем на руку «полный дом», говоря по-покерному, из пятерок с плюсом и просто пятерок, представления о правописании и грамматике оставались у них самыми туманными, как, впрочем, и у их учителей. Некоторое время назад к директору школы поступило письмо от пожилого, получившего образование еще в 1950-х, родителя. Пожаловавшись на то, что присланный ему в конце триместра отчет об успехах его ребенка содержал «элементарные погрешности против грамотности», родитель вызвался ежегодно передавать школе 25 000 фунтов, на которые она наняла бы учителя, умеющего объяснить разницу между «свой» и «его» или «одеть» и «надеть».
