Дора Карельштейн - Дурочка
В этой воде кипятили бельё и стирали, а также мыли голову.
Очень важно было подобрать хорошую концентрацию, т.к. слабая – не соответствовала необходимым требованиям, т.е. не убивала вшей, а сильная концентрация пережигала волосы и драгоценное подобие белья, должное служить годами.
Тем не менее, хотя в этих условиях вши были практически у всех, – считалось позором, если у кого-нибудь в «обществе» несколько вшей выползали из волосяных зарослей на простор лба или висков, чтобы прогуляться.
Наблюдая несколько раз подобную картину на других, я пребывала в постоянном страхе перед такой возможностью.
У меня были густые, чёрные волосы, появление на них белых гнид было смертельным.
Если гниды появлялись, то избавиться от них было невозможно.
Из гнид появлялись вши, которые быстро взрослели и ни о чём не заботясь обзаводились многочисленным потомством, т.е. новыми гнидами, и всё начиналось сначала, в геометрической пропорции.
Процесс шёл бурно, безостановочно и не поддавался никакой корректировке.
Химических средств борьбы (противовшивого, химического оружия) не было, довольствовались тем, что в школе дежурные каждый день добросовестно просматривали головы каждого ученика.
Спасаясь от вшей, родители смазывали нам головы керосином, поэтому класс благоухал сильней, чем современная бензоколонка.
Продавались густые самодельные гребешки.
Ими можно было вычесать вшей, подстелив что-нибудь, например газету, чтобы они не разлетелись по всей комнате и не обсеменили всё вокруг.
Но гнид гребешки не беспокоили т. к. те сидели прочно приклеенные к волосам.
Моя мама изобрела жестокий (по отношению ко мне) метод удаления их с волос.
Метод заключался в том, что зубья гребешка плотно перевязывались в несколько групп и затем этим сверх густым гребешком продирались по волосам. Боль это причиняло нестерпимую, результат имело относительный, т.к. стоило остаться нескольким особям, чтобы из них благополучно вылуплялись прародительницы новых несметных поколений.
Борьба шла жестокая.
Довольно часто гниды, вши, голод, холод доканчивали человека, а гниды и вши ещё жили и размножались на мертвеце. Затем они расползались в поисках более тёплого места обитания.
Мне повезло. Я вышла победительницей из борьбы с гнидами и вшами, хотя натерпелась и намучилась.
СОН ЧЕТВЁРТЫЙ.
– Дозволь спросить, Господи!
– Что такое любовь?
– Бесценная хрустальная ваза.
– Как сберечь её ?
– Помнить, что она хрупкая!
– Что делать если появилась трещина?
– Оплакивать… или слушать фальшивое дребезжание.
Иногда страхи, унижения, мороз брали своё.
Наплакавшись, я переставала ходить в школу. Но дома было не лучше.
Маму я видела урывками, увы, всю жизнь она могла помочь мне только своим сочувствием и теплом своего сердца, а пробиваться мне приходилось самой.
В это время Анна Исаевна уже не жила с нами, но мы с ней продолжали встречаться, и дружить и она учила меня всему самому прекрасному, что есть в мире.
АННА ИСАЕВНА ДОРФМАН – это первый большой подарок моей судьбы.
Я всегда сожалела, что моя старшая сестра не воспользовалась встречей с этим светлым человеком.
Обстоятельства у всех разные, но выбор человек все же всегда делает сам.
Она выбрала свою мораль, и Сибирь расправилась с ней.
Превратила её в огрубевшую сибирячку, которой за всю жизнь так и не удалось избавиться от этого образа…
У меня нет к ней недобрых чувств, только жалость и сочувствие. Но, увы, к сожалению, жизнь рано нас разлучила и встретились мы всего неслоко раз.
Перед тем, как уехать из страны, я договорилась с младшей сестрой, и мы поехали к ней. Она была рада нашему приезду.
Не знала куда нас усадить и чем накормить!
Неделю мы были вместе – три сестры – три разных человека…
Что ещё можно рассказать о печальном чёрно-розовом сибирском детстве?
Жизнь в Пихтовке ничем не напоминала фильмы о Сибири.
Всё проще и сложней.
Большинство из ссыльных умерли от голода и холода.
Однажды моя мама, вернувшись с саночками из очередного похода, взяла две картофелины и понесла в семью, где были муж, жена и трое детей. До ссылки это была благородная набожная семья, уважаемые в местечке люди.
Муж был пожилым человеком и возможно поэтому его не забрали в пути вместе с остальными мужчинами. Мама застала женщину только что умершей.
Мужчина одичал от голода.
Он схватил одну картофелину и, давясь и озираясь, съел её сырую и немытую.
Вскоре и он тоже умер.
Остались три девочки: Поля – немного младше меня, которую увезли куда-то в детский дом, и две другие – Оня и Мася, примерно одного возраста с Хавалы.
Моя мама взяла их жить в наш домик– терем– теремок, который хотя и не был резиновым, но вместил всех.
Днём все разбредались кто куда. Ночью возникали трудности с размещением для сна.
Поэтому я спала на столе. Чтобы удлинить его, к стене покато пристраивали ребристую стиральную доску. На стол стелили вездесущий бараний тулуп, сверху ещё что-то, и никакая бессонница меня не мучила. Мама с Броней и Хавалы втроём спали на единственной железной кровати. С одной стороны мама и Броня, с другой стороны – валетом к ним Хавалы.
Анна Исаевна спала на своей узенькой полудетской кроватке напротив.
Оня и Мася умещались на пятачке, в центре комнаты на полу.
Ещё невозможней было, когда тут же присутствовал телёнок и выкопанная картошка.
Но, тем не менее, всё обошлось.
Мы все остались живы.
Оня, Мася и Поля Бедриковецкие не умерли!
Позже мы все встретились в Черновцах.
Из ссыльных остались живы также Гриншпуны, сестры и мать.
К ним вернулись мужчины, два брата Нисл и Берл.
Они рассказали как погиб мой отец. Почему им одним удалось вернуться, никто не узнал.
Они жили лучше других и очень скоро уехали.
В Сибири они ходили уверенные, высокие, красивые и сытые.
Они иногда приходили к нам и подшучивали надо мной и малышкой.
Посещение начиналось с игривых, отеческих вопросов, не «протянула ли она ножки», затем со сладчайшими улыбочками интересовались что поделывает «наша учёная», это я.
Неизвестно почему Хавалы угодливо им подхихикивала.
Им было смешно, что я забитая и затюканная, в драных тряпках, всегда ходила с книгой, украдкой читала и говорила литературным русским языком, ничего общего, не имевшего с пихтовской речью, которая отличалась своей особой «красотой» и состояла примерно на тридцать процентов из мата, на тридцать процентов из словечек типа:
«куды» «чо» «штоли» «дык» «насрать» «поцалуй меня в сраку» и т.д. на двадцать процентов из специальных военных заготовок:
«время военное – минута дорога» «война всё спишет» «смерть врагам!»
«враг подслушивает» «На смерть! За Родину, за Сталина!»
Не годилось спрашивать: «Куда идёшь?» Неизменно следовал ответ:
«Куды, куды, на кудыкину гору!»
Полагалось спрашивать: «Мань, (Тань, Петь, Вань) ты далеко?» Это был хороший тон, но, тем не менее, и в этих случаях шутники иногда отвечали: «далеко, отсюда не видать».
Любимым и единственным видом пихтовского искусства были, подходящие для любых ситуаций, неувядаемые частушки. Например:
Милый чо, милый чо,
Милый сердишься почо?
Или люди чо сказали?
Или сам придумал чо?
Часто изменяли уже известную песню:
…на позицию девушка, а с позиции мать. на позицию честная, а с позиции блядь.
Особенно неподражаем был мат.
Он выражал все чувства, оттенки чувств и образ мышления, являлся способом убеждения и общения, употреблялся особями обоих полов, начиная с пяти лет.
Жизнь в Пихтовке протекала на нескольких уровнях.
Граждане делились примерно на четыре группы:
Первая группа: «Элита», не по сути – по положению.
Это милиция, начальство, что покрупнее, сельпо, председатель артели, партийные боссы.
Они имели спец пайки, спец-жильё, спец законы.
Они безбожно пили, но, не привлекая внимание, а в спец– жилье или в спец кабинетах.
Вторая группа: Сибиряки. Местные жители Пихтовки.
Они не были особенно зажиточными, но имели довольно просторные избы, домашний скот, варили брагу – напиток, выросший из кваса, но не доросший до самогонки.
Его можно пить в больших пределах, что и делали.
Пили практически все, в меру своих сил и возможностей, не допиваясь до состояния алкоголиков.
Третья группа: Ссыльные. Большинство из них «благополучно» вымерли.
Остальные, как моя старшая сестра, ассимилировались и стали настоящими сибиряками с их речью и образом жизни.
Анна Исаевна сумела со временем уехать.
У меня была ещё одна старшая подруга Дора Исааковна Тимофеева, которая была политической ссыльной. Я была «белой вороной»
Четвёртая группа – последняя группа.
Это были люди, которые являлись последними буквально.
