Александр Сапсай - Семейная реликвия. Ключ от бронированной комнаты
Из динамиков, заполнив все пространство поплавка-ресторана, иногда покачивающегося на легких волнах Москвы-реки, полились первые звуки. Зазвучала флейта. Потом вокалист Юра в черном пиджаке протяжно начал первый куплет мало кому известной песни, названной ими «Ташкентская речка Салара». Безыскусные, доморощенные стихи для нее скорей всего написали те же армянские музыканты, не очень хорошо знакомые с русским языком. А может быть, кто-то и задолго до них.
Есть в Ташкенте речушка Салара.
Она мутные воды несет.
А на той стороне «плановая»,
Развлеченье в ней каждый найдет… —
спел Юра, немало удивив сидевшую здесь в основном московскую публику каким-то наркотическим содержанием своей незатейливой песни, главным героем которой была любимая на Востоке анаша, называемая по-современному марихуаной.
— Ну что, помянем, что ли, Вогеза, царство ему небесное. Он неплохим мужиком был. Просто не вовремя родился. Но это, как говорится, не его грех. И жизнь его из-за этого, думаю, во многом наперекосяк пошла. Ну ладно, давай, не чокаясь и в то же время как за живого, — взяв на себя роль тамады, произнес Геннадий, с огромным трудом вклинившись в паузу гремящей на весь зал песни армянского ансамбля из Баку.
— Давай, — поддержал его Виктор, глубоко вздохнув и залпом опрокинув свои пятьдесят грамм.
Приятели, не сговариваясь, протянули руки к вазочке и заели первую рюмку крупными, не совсем еще спелыми ягодами.
— Интересно, откуда в Ташкенте взялась речка под названием Салара или Салар, что, думаю, будет точнее. Такая река, насколько я знаю, достаточно полноводная есть в Китае. А ты не знаешь, а, Гена?
— Точно не знаю, но думаю, именно оттуда перенесли в узбекскую столицу название реки уйгуры — народ, проживающий в Синцзян-Уйгурском автономном районе Китая, многие из которых через Казахстан бежали сюда в первые годы советской власти в поисках лучшей доли. А может, и от коммунистического режима в Китае, точно не знаю. Язык у них уйгурский, по вероисповеданию они так же, как и местное население, мусульмане, а по виду — интеллигентные японцы. Во всяком случае те, которых я знаю. Не помню, рассказывал ли я тебе, но мои родители жили когда-то в Узбекистане, в Ташкенте, и часто вспоминают этот город. Да я и сам там прожил в раннем детстве несколько лет и даже кое-что помню с того времени. А попали туда они разными путями. Отец после ранения на фронте — в госпиталь, в глубокий тыл. А мать — со своими родителями из Оренбурга, скрываясь от красного террора. Так что, дорогой мой, тематика мне эта немного знакома. Как и подобные провинциальные песенки с потугами на экзотику. Вогез, кстати, тоже оттуда родом, как он говорил. Может быть, это вообще его любимая песня. Кто знает. А заказать ее мог лишь тот, кому это известно. Не зря же, сколько сидим, а они, как на заезженной пластинке, играют одну мелодию уже который раз.
План закуришь и горе забудешь,
Закружится слегка голова…
А ташкентская речка Салара
Будет раем казаться тогда… —
продолжал тем временем завывать второй куплет своей протяжной песни-самоделки вокалист Юрий.
Вновь улучив момент, друзья перекинулись парой слов, а потом неспешно приступили к уничтожению главного блюда, вспоминая эпизоды своей посткоммунистической жизни, связанные какими-то пусть даже самыми тонкими нитями с почившим в бозе Дедом.
Планчик, планчик — ты божья травка.
Не любил я тебя никогда.
Брось курить, голова ты дурная.
Все равно план погубит тебя, —
с полным знанием дела, чуть прикрывая глаза, смаковал песню армянский певец.
И наступят те дни золотые.
По Ташкенту пойдут поезда.
А в вагоне, поджавши колени,
«Обшабленная» едет шпана.
Незатейливая хулиганская песня — из тех, что пели когда-то инвалиды войны в трамваях и на рынках, — заканчивалась словами:
Песню спел вам, друзья, я про планчик.
Коль понравилась песня моя,
Доставай поскорей папиросу,
Чтоб кружилась слегка голова.
Потом Геннадий с другом уже не обращали внимания на загадочный азиатский репертуар ансамбля. А просто вели тихую, неторопливую беседу почти до семи. Было еще очень светло, с реки Дул свежий, ласковый майский ветерок, располагавший к воспоминаниям. В заключение трапезы попили зеленого чая с чабрецом и потрясающе вкусным ореховым вареньем и собрались по домам.
— Знаешь, Геннадий, я, пожалуй, и сам доеду. Не столько мы с тобой выпили, чтоб твоего приятеля грузить своими проблемами, — сказал, вставая из-за стола, Виктор.
— Я тоже так подумал, ты просто читаешь на лету мои мысли. И потом, съели мы с тобой совсем немало. Да и времени прошло вполне достаточно.
— Ну что, тогда по коням?
— Идет. Завтра созвонимся, потом — увидимся.
С каким-то непонятным чувством то ли удовлетворения, то ли умиротворенности, то ли тихой грусти, навеянной беседой с товарищем, Геннадий сел за руль и, напевая себе под нос последний куплет услышанной песни «Доставай поскорей папиросу, чтоб кружилась слегка голова», — направил свою машину по набережной в сторону дома сестры. Пообщаться с ней он по-прежнему хотел, но сейчас уже не так, как утром. Напряжение спало, и больше хотелось спать, чем беседовать, слушать нравоучения, выяснять отношения, да и рассказывать обо всем. Хотелось совсем забыть кошмары двух последних дней. А для этого было просто необходимо, как вчера, основательно выспаться. Но решил в первую очередь выполнить-таки обещание, которое дал Ольге.
По дороге он вновь вспоминал их дружную семью, мать с отцом. Чаепития во дворе дома в Ташкенте на улице Чехова, недалеко от Саперной площади, где трамвай огибал огромную, засаженную красными и желтыми каннами клумбу. Веселый смех, сопровождавший обычно истории матери — Татьяны Алексеевны, любившей тысячу и один раз, и непременно с новыми подробностями, рассказывать всем присутствующим о приключениях своей бабки в Оренбурге, Москве, Питере, Риге, Париже и Берлине, куда она довольно часто наведывалась со своей сестрой-золотопромышленницей. О ее бесчисленных ухажерах и дорогостоящих украшениях, ювелирных изделиях и новых нарядах, приобретенных во время этих турне.
Да, все это уже «преданья старины глубокой».
«…Все прошло, как с белых яблонь дым», — подумал он, внезапно вспомнив строчку из Есенина.
Потом опять воскресил в памяти валявшегося в луже густой, липкой крови всего пару дней назад бывшего грозным вором в законе Вогеза, почему-то совсем неожиданно для себя представив его совершенно голым с размозженной из «калаша» головой. Причем, что удивительно, лежащим не на полу в «Кольце», а на одной из полок многоярусного металлического, мышиного цвета холодильника в морге на улице Россолимо, где он никогда в жизни не был и куда сегодня так и не зашел.
«Вогез ушел, оставив после себя семье совсем немалое наследство и — память о себе, кому — хорошую, а кому и плохую. Но человек он все-таки был незаурядный. Не такой, как все, — подумал Геннадий. — А что я, Геннадий Усольцев, оставлю после себя? Ненаписанную диссертацию, что ли? Или не заработанные пока деньги? Все в проектах, до сей поры еще не осуществленных. Кем я стал в этой жизни? В чем преуспел, и преуспел ли? Чего добился, в конце концов?
МГУ закончил с отличием? Так и то в основном для того, чтобы Алке своей, змеюке ядовитой, доказать, что могу это сделать, не прикладывая особых усилий. Шутя и играючи, да еще с легкостью проворачивая и разные темные делишки — „халтуру“ денежную, как любила мстительно добавлять она. И что толку? Не продолжил же восхождение по лестнице научной карьеры, а так и оставил все на полпути. А не Алка ли меня во все эти делишки, над которыми потом смеялась, растягивая язвительные тонкие губы, всегда и втравливала? Денег ей, видишь ли, вечно не хватало, заразе. Даже при своем отце, тесте моем ненаглядном, по сути, все то же самое проповедовала, правда, уже совсем под другим соусом. А я-то, дурак дураком, тогда уши развесил, внимания особого на все это не обращал. Только сейчас стал наконец-то по-настоящему все понимать, по-взрослому, что ли. А тесть все же неплохой мужик, решительный, энергичный, целеустремленный и твердый, как кремень. Иначе разве добрался бы он от должности завклубом, массовика-затейника в глухом, Богом забытом сибирском городке, где о туалетах-то нормальных люди и сегодня, видно, не знают, до влиятельного поста — заместителя управляющего делами ЦК КПСС. Деньгами огромнейшими ворочал бывший колхозный бухгалтер, тем самым „золотом партии“, которое по сей день ищут, как Остап Ибрагимович с Кисой Воробьяниновым драгоценности в стульях. Да и куда вложены сокровища двадцати миллионов партийцев — уж наверняка знает, и кому дивиденды по сей день они приносят — тоже. Все знает, но сказать не хочет. Сталина на таких, как он, нет. Все бы не только рассказал, но и сам лично показал и принес. Не зря же вождя всех времен и народов сейчас так активно стали вспоминать к месту и не к месту. Представляю, сколько водки в те времена тестю пришлось выпить с разными проверяльщиками и ходатаями, молвившими за него нужное словечко в различных инстанциях. Трудно подумать даже. А какой выдержкой нужно было обладать? Но добился всего, что задумал. И надо сказать, до конца держался, как партизан в немецком плену. Это потом, правда, когда понял, что все к концу идет, летит в пропасть, малость сломался, уступил под натиском своих трех баб — жены и двух акул-дочерей, в том числе и моей Алки-пираньи, которым всегда всего не хватало. А больше всего — денег. Стал потихоньку приворовывать из партийной кассы деньжата, списывать помаленьку закупленные для партийных домов отдыха и санаториев ковры, дорожки, мебельные гарнитуры и прочее, и прочее. В общем, все, что под руку попадалось. Готовился к крушению страны, заранее зная, что оно произойдет довольно скоро. „Рыл окопы и запасал зерно“, — как говорил китайский лидер».
