Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке
Чиновник ушел, а Речан продолжал стоять под кирпичным сводом ворот возле четырехколесной тележки с широкой площадкой, ее, по всей вероятности, использовали для перевозки туши с бойни в производственный зал. Он оперся на нее, говоря себе, что должен крепко подумать. Он чувствовал себя совершенно несчастным, тер обеими руками лицо, крутил головой, решительно не зная, то ли ему расплакаться над самим собою, то ли считать, что иначе поступить он не мог, хотя, мясник это сознавал, чиновник предупреждал его не без причины. Речан твердил про себя, что он болван, который не может ни на что решиться. Почему он не послушался? Почему?.. Но как было выгнать человека из дома, в котором он вырос? И что делать теперь? Кого он повесил себе на шею? Чему опять поддался? Что натворил? Поддался своей дурацкой вере, что нет человека, с которым бы он ни поладил.
События сегодняшнего дня казались ему неподвластными его воле, сном наяву. Ей-богу, он ходит как во сне, говорит как во сне, не может на минутку очнуться, чтобы как следует подумать, сосредоточиться, сказать умное слово. Чего только он ни пережил за эти три дня! Ай-ай-ааай! И что верно, то верно, ничего он не сделал по своей воле. Действительно, ничего.
Добрые, человеческие отношения — вот о чем мечтал Штефан Речан. Он и всегда-то был немного чудак, для мясника — человек слишком чувствительный, которого, хотел он этого или нет, затрагивал любой пустяк, а уж от бедствий, которые он переживал недавно, стал чудаком вдвойне. Сам не заметил, когда изменилось. Речан стал сторониться людей, ушел в себя и больше всего любил проводить время на чердаке, где рылся в старых календарях, разных журналах и ежегодниках, в которых искал статьи о солдатах и армиях, жития святых мучеников. Изображения танков, бронетранспортеров, самолетов и военных кораблей его притягивали так же, как и жития святых, судьбы миссионеров и все те трогательные слова, которые обычно говорят о добром христианском сердце. Интерес к таким противоположным вещам вызывал в его голове сумятицу, даже боль, но его это не волновало, скорее наоборот.
Он решил, что здесь, на новом месте, будет жить со всеми в согласии. Этого он жаждал больше всего. Незнакомых людей он побаивался, в споры старался не вступать, словно предчувствуя, что так или иначе, но он все равно проиграет, ему не хватит злости, воли и характера. Правда, поначалу за этим скрывалась и определенная доля его торговой хитрости. Он часто говорил себе, что недостаточно упорен, упрям и честолюбив, так что ему лучше ладить со всеми по-хорошему. Если раньше он что-либо прощал людям, подчиняясь инстинкту самосохранения и чутью торговца, то сейчас он словно бы стремился немножко пострадать, ибо это придавало его жизни вполне конкретный смысл. Ведь он уже не жил своей привычной жизнью — вот в чем загвоздка.
Медленно, глядя в землю, словно хотел до чего-то додуматься, Речан вошел в загон. Увидев, как Ланчарич спокойно сидит и курит, он решил, что этот человек, наверно, никогда по-крупному не ошибался. По виду он не казался ни вздорным, ни дурашливым. Хорошо, что Речан заступился за него, теперь этот Ланчарич будет к нему расположен и это еще ох как пригодится. Конечно, он не смиренник, это ясно, но было бы нелепо, если бы такой здоровенный мужик клянчил.
Речан присел рядом с ним на скамью и закурил, стараясь сидеть спокойно, хотя от нервного напряжения и голода у него сводило внутренности.
Двор бойни был усыпан речным песком и галькой, а кое-где опилками, на стенах — отметины рогов, там и тут из-под штукатурки виднелись потемневшие кирпичи. Где-то близко ворковали горлицы, и это напоминало Речану, что он находится в чужих краях. Потеплело, и он скинул полушубок и положил его рядом с собою. Потом вынул большой цветной носовой платок, снял кожаный картуз и тщательно протер рано облысевшее темя. При этом он отметил, что рядом с коренастым соседом выглядит довольно тщедушным, и поерзал, словно желая занять побольше места.
Ланчарич докурил, покачал головой, снял шляпу, вынул из-под скамьи сложенные один в другой четыре стакана, два поставил назад, повернулся к Речану и сказал глухим грубым голосом, какой появляется от необузданного пьянства, болезни или неумеренного курения крепкого табака:
— Не люблю таких, которым бы только приказывать.
Речан из вежливости кивнул в знак согласия, наблюдая, как его собеседник наливает вино в стаканы. Вино было желтоватое, с пронзительным запахом. Бутыль была полная, и Речана осенило, что мужик-то их ждал, и было непонятно, откуда он узнал, когда они придут. А если не знал, то выходит, он тут сидел, ожидая, целыми днями.
— Меня зовут Речан, Штефан Речан.
— Я подписываюсь Валент Ланчарич, но все называют меня просто Волент. Дед мой приехал сюда по торговым делам, да и застрял. С одной здешней сработал моего папашу — дома-то у него остались одни девки. А для этого, — он повел рукой вокруг себя, — у меня действительно есть хорошая бумага, я выучился как положено, экзамены сдал, и можете быть уверены, город знаю как свои пять пальцев, меня здесь ни одна душа не проведет. Как видите, я балакаю по-словацки: во время первой республики[7] служил в армии. По-нашему, по-сербски, тоже, но лучше всего по-венгерски… Ну и по-немецки, конечно.
Речан смотрел сбоку на его мясистое лицо, темное, балканское, на его короткие черные кудрявые волосы, уже поредевшие от испарений крови и постоянного контакта с мясом, на преждевременную проседь, по всей вероятности, от пьянства.
— Меня признали годным с третьего раза — сердце, мол, слабовато. А потом я воевал в Восстание. — Речан заметил, как напряженно слушает его Волент, поэтому продолжал медленнее: — В общем… я пошел со всеми, было объявление, мы и пошли, даже такие, которым не надо было… Вниз, в Быстрицу, и на телегах, и пешком — кто как. Да. Потом, когда нас вытеснили, немцы примчались к нам в деревню, где я жил примаком, все у нас пожгли, жена с дочерью убежали, в чем были, мы остались голые, босые, все до нитки потеряли, оттого-то я и здесь, а то разве позарился бы на чужое, мне ведь было на что жить. Не стану говорить, что вот такое, — он показал на бойню, но головы не повернул и все смотрел вниз перед собой, — но у меня было свое, с чего мы жили. Дочь моя только что с ума не сошла, сна лишилась, с женой тоже что-то неладное, со мной, примечаю, тоже. Понимаете, — он выпрямился и облокотился на спинку, чтобы лучше выдохнуть, — я ведь не знал, что там творится, я, дурак, спустился вниз. Пошел — сам, мол, явлюсь, у меня и листовка была, которую с самолетов сбрасывали, чтобы, дескать, спускались, и повязка на руке… — он дотронулся до своего левого плеча — думал, поймают меня, а я им — иду, мол, сам, по своей воле, как приказал наш президент. Ну, меня и схватили. — Он вздохнул. Ненадолго смолк, потому что спохватился, с чего это вдруг так исповедуется. — Я не люблю вспоминать про это, рассказываю лишь потому, что явился к вам не просто так, за легкой поживой. Я говорил им, что иду вниз, иду сам, по своей воле, но они меня в быстрицкой школе три дня лупцевали резиновыми шлангами по почкам. Думал, конец, не видать мне больше семьи… Они как с цепи сорвались! Потом монашка, которая еду нам носила, шепнула мне, чтобы я, мол, не отчаивался… «Не отчаивайтесь, пан Речан, папаша за вас хлопочут». Так оно и было. У отца везде знакомства, они бывали на бойнях в Америке и в Германии, со всеми договориться могли, всё умели через торговлю устроить, дома тоже уваженьем пользовались… Я у них старший. Они меня вызволили, дай им, Господи, вечный покой, потому как они, бедные, сразу потом умерли. Наговорили им, что я, дескать, не понимал, на что иду, и всегда-то был с придурью, сунули хорошую взятку и обещали, что дома меня так обработают, что я еще в ополчение запишусь. Представьте себе, прихожу домой… Упаси вас Господь от такого! Дома нет — один фундамент. Ну-у-у… потом я таскал партизанам харч, вот теперь мне это и отдали.
Волент выслушал все внимательно, но рассказ его особенно не растрогал, потому что он об этих событиях ничего толком не знал. Сказал только:
— Не надо было совать голову в петлю.
— Не надо, ох, не надо, — поддакнул Речан, согласно кивая.
— Они могли вас — чик. — Волент наклонил голову и спокойно провел пальцем по короткой шее.
— Уж и натерпелись мы. Тряслись, что с нами будет! И думать позабыли о том, зачем туда шли. Одних отправляли в лагеря, на работы… других — сейчас известно стало, — у Немецкой[8], бросали в известковый завод, в горящую печь, в огонь…
— Подумать только! — воскликнул изумленный приказчик. — Такое творили? Фу-ты! Вот уж не знал… Здесь поговаривали, что вы деретесь с немцами, но что вот так… вы ведь поначалу-то дружили… Значит, говорите, настоящая была война?
— Настоящая.
— Дела-а! А мы про это знать не знали. Говорите, армия тоже участвовала? — Он прищурился и недоверчиво и в то же время удивленно смотрел на Речана.
