Светлозар Игов - Олени
Только вот — в какое?
Во время Анаксимандра, подарившего грекам солнечные часы, или библейского царя Хискии, который открыл их для своего народа? А кто были те, кто задолго до них сделал то же самое для персов, египтян или еще более древних, неизвестных нам, народов?
Что касается года, то тут мне все было яснее ясного, хотя он очень мало значил в этих глухих горах, где время нужно было не считать, а наблюдать, и важно было знать не год, день или час, а — солнечно или тепло на дворе, стоит лето или зима, утро или вечер, то есть то, что определяло мою жизнь здесь.
Как-то в необычно теплый, почти летний полдень я побежал к озеру искупаться. Все дни перед этим вода в нем была довольно прохладной, и мне приходилось долго плавать, чтобы согреться. И в этот раз я трижды переплыл на тот берег и обратно, а когда вылез и рухнул на махровое полотенце, почувствовал стук своего сердца — оно билось быстро, надежно и сильно. Я посмотрел на часы — оказывается, я плавал около часа. Был точно час дня.
А на самом деле? И вообще, какое у времени значение? Я подумал тогда — а не продлить ли мне этот свой отдых в горах? За каким дьяволом возвращаться в город, где меня никто не ждет? Чтобы снова ходить на лекции? Так они могут и подождать. Всё может подождать, раз никто и ничто меня не ждет. А здесь мне так хорошо.
Солнце припекало почти по-летнему, и незаметно я провалился в охватившую меня дремоту.
Когда я очнулся, всё вокруг меня, да и я сам, было каким-то другим, хотя выглядело по-прежнему. Мне показалось, что я спал целую вечность, а по часам выходило — минут двенадцать. Я быстро оделся и вернулся во дворец. Спрятал часы в ящик письменного стола и больше никогда не вынимал их. Потом посмотрел на маятник недавно заведенных стенных часов, который торжественно раскачивался налево и направо, и решил, что нет смысла их заводить. Все равно через день-другой они остановятся сами, пребывая в своей маленькой вечности. В общем, часы были мне не нужны, единственным ориентиром во времени здесь было солнце, а когда его закрывали облака, то струившийся из-за них по утрам свет, который становился все короче и короче с приближением зимы. Но пока вокруг еще стояло почти лето.
И я только продолжал отмечать каждый новый день в своей тетрадке, ставшей моим календарем.
Когда в конце ноября припозднившееся в этом году (или в том отрезке, который все больше казался мне неподвластным обычному времени) бабье лето отступило совсем и потянулись мрачные и дождливые, серые и туманные дни, я решил, наконец, заняться библиотекой. Раньше я уже брал оттуда книги почитать, но целиком ее еще не осматривал — то ли потому, что вначале думал остаться в заповеднике совсем ненадолго, а может, солнечные дни в пестром осеннем лесу привлекали меня куда больше, чем возможность погрузиться в книги.
Библиотека располагалась в небольшой комнате с окном на север, через две двери от моей. Окно словно всматривалось в поднимающийся за дворцом сосновый бор, похожий на тенистую и сырую зеленую скалу. Боковые стены были заставлены большими застекленными шкафами, набитыми хорошо переплетенными — умели же раньше! — книгами. У окна разместилось бюро с настольной лампой под красным абажуром, а между окном и левым шкафом — круглый низенький столик и два удобных кресла.
Сначала я просто просматривал и аккуратно расставлял книги, стоящие на полках как попало. Сама же библиотека оказалась просто чудесной. (И кто только ее подбирал? Впрочем, с начала века ее не слишком часто обновляли).
Бо́льшая часть книг, к моей радости, оказалась на французском. Правда, немало книг было и на английском, немецком и русском, томов по десять — на итальянском и испанском, была там почти вся латинская классика, старинные первые издания, несколько довольно редких полных собраний сочинений и множество словарей и энциклопедий.
Здесь было собрано почти всё из того, что называют мировой классикой. От Библии до Гомера, от Шекспира, Данте, Сервантеса и Рабле до Бальзака и Флобера, Диккенса и Толстого, Тургенева и Достоевского.
И довольно много поэтов — от римских до Верлена, Тютчева и Малларме.
В сущности, если и был какой-то недостаток у этой библиотеки, так это отсутствие книг нашего века. Может быть, не самой старой хронологически, но самой современной в смысле поэтики книгой, кроме Малларме, оказалось издание 1869 года (если не ошибаюсь — третье) «Цветов зла» Бодлера.
Но поскольку в годы своей юности я больше увлекался модернистской литературой (Пруст, Джойс и Кафка, Анри Мишо, Лоренс Даррел и Бродский), предмодернизм библиотеки пришелся мне по вкусу — в «Оленях» я узнал и полюбил настоящую классику.
Впрочем, большинство книг совсем не были художественными. Была хорошая подборка исторических сочинений — от старых греческих и римских историков через Мишле и Гиббона до Шпенглера, а также множество книг по генеалогии, геральдике. Были и другие, странные для моего тогдашнего вкуса сочинения — вроде мемуаров дипломатов, книг по военной истории и стратегии, дневников путешественников и естествоиспытателей.
Ничуть не меньше последних меня интересовали философские сочинения — от Платона и Аристотеля (во французских переводах) до Кроче и Бергсона, которые, боюсь соврать, были самыми современными авторами во всей библиотеке. А к философам я бы прибавил и моралистов (если их вообще можно отделить друг от друга) — от Эпиктета, Сенеки, Марка Аврелия и святого Августина через Монтеня и до «Дневника» Амьеля.
Несколько недель я просто разбирал и разглядывал книги, лишь изредка принимаясь их читать. Но когда, наконец-то, привел библиотеку в порядок, крепко засел за чтение. Поначалу без определенного выбора, следуя неясным импульсам какой-то странной логики, я переходил от одной книги к другой, а от нее — к третьей. Не всегда я дочитывал их до конца, порой просматривая лишь некоторые отрывки, которые, в свою очередь, заставляли меня брать следующую книгу. Повинуясь каким-то причудливым ассоциациям, я читал книги этой бесценной библиотеки — одну за другой, одну через другую, одну в другой.
Позже я начал читать более системно, целенаправленно, не говоря уже о том, что ощутил и сладость перечитывания — когда вдруг открываешь неизвестные и неожиданные глубины в уже прочитанных когда-то книгах.
Определенные часы дня, разные сезоны года и мои собственные различные настроения заставляли меня снова и снова брать эти, уже прочитанные, книги, чтобы еще раз насладиться знакомым отрывком или любимым местом в книге, раскрывавшими передо мной все новые и новые оттенки смысла.
Здесь, в заповеднике, как мне кажется, я по-настоящему научился читать.
Наше время — в плену скоростей, и все мы живем как бы в «шоке перед будущим», о котором писал Тоффлер, в лихорадочном ритме устремляясь вперед — все быстрее, быстрее, еще головокружительнее и быстрее. Вот так же быстро, наспех, мы и читаем.
Один из моих учителей английского говорил нам о технике close reading, но в школе, буквально «проскакивая» всех авторов и их произведения, мы не в состоянии научиться читать внимательно, потому что читаем «по верхам», лишь бы усвоить побольше знаний. А это, в общем-то, и не чтение. Нужно читать медленно, читать сосредоточенно.
Мы навязываем книгам быстрый темп своей жизни, не вслушиваясь в их голос, мелодию и ритм. А ведь у каждой книги — они свои. Но у нас не остается времени почувствовать это, и не только почувствовать, но и подчиниться этому голосу, этому ритму.
В заповеднике, где время шло совсем неспешно, я смог открыть для себя прелесть медленного времени и медленного, спокойного чтения, времени, когда полностью можешь подчиниться внутреннему ритму «другой стихии» — природы и книг.
Хотя и осенью и зимой я продолжал свои ежедневные прогулки (даже в непогоду, в дождь и снег, бурю и метель) и частенько помогал старикам в их повседневной и нескончаемой работе по хозяйству (она тоже подчинялась этому естественному, природному ритму, а вовсе не внешним требованиям соблюдения скорости или сроков), все же большую часть времени я читал. Читал часами — сидя за столом, в кресле библиотеки или лежа у себя в комнате. Летом чтение продолжалось на природе, я валялся в тени жаркими днями — летом, лежал на солнцепеке где-нибудь на поляне — весной и осенью. И читал, читал до самозабвения, как, наверное, и следует читать — полностью утонув во времени книги, в ее мире.
А в самом деле, как плохо и как бездарно мы читаем, скользя по поверхности слов, не умея докопаться до истинного смысла, скрытого в каждой книге, до сложности образов и тайн настроений — не в силах утонуть в произведении, погружаясь в себя.
Но не только искусство медленного чтения я постиг в «Оленях». Постепенно меня увлек и перевод (если вообще его можно назвать другим искусством, потому что, в сущности, перевод и есть самое медленное и самое внимательное чтение).
