Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык
Женский металлический голос отвратительно произнес: «Станция Опалиха!» Лязгнула от остановки сцепка, с шипением открылись двери, а я обнаружил, что не испытываю даже малейшего желания выйти наружу…
Перед Нахабино я думал, что сойду с ума…
Перед Рижской у меня появились первые седые волосы…
Мой организм продолжал какую-то странную игру. Желудок буйствовал только при движении поезда и успокаивался на остановках. Конечно, давно нужно было выйти из вагона, прекратив тем самым такие муки. Но молодость – синоним глупости, ведь каждая станция приближала меня к Москве, а там, мне почему-то казалось, я буду в безопасности.
Наконец, поезд доехал до «Войковской». Я выскочил, не прощаясь с попутчиками, и побежал в метро. В метро повторилось то же самое, что и в электричке, но тут не было друзей, так что о моем позоре некому будет рассказать. На перегонах от станции к станции я старался не дышать. По-моему, мне это удалось… Мне полагалось добраться только до станции «Площадь Революции». Там, в гостинице «Метрополь», остановились приехавшие на неделю в Москву мама и младшая сестра Лена.
Еще вчера я с ними завтракал в ресторане гостиницы, как нормальный человек…
…Кстати, к нам за завтраком подсел, как мне тогда казалось, пожилой дядька в ковбойке и джинсах, который, узнав, что я студент архитектурного, обрадовался и сообщил, что он тоже архитектор, но из США, из Чикаго. Мама напряглась так, будто я собираюсь выдать иностранцу за столом все тайны советского типового строительства. Но на самом деле выговориться хотелось иностранцу. Он с чувством мне заявил, что мы зря критикуем сталинские высотки, именно они, скопированные с американских небоскребов, создают силуэт города. Мама искала глазами сотрудников органов. Не мог же я показать ей заветное окно в зале ресторана? К тому же американец мешал маме выполнить родительский долг. Зная, что мне предстоит летняя практика в ГДР, она привезла мне выписку из УК РСФСР (редкая тогда книга) об ответственности за валютные операции…
Пока бежал вверх по эскалатору, я решил, что если мама с Леной уйдут гулять, то ключ они точно оставят дежурной, а нет, я и так знаю, где в холле «Метрополя» туалет.
Только я выскочил из метро, как нос к носу столкнулся с мамой и сестрой, которые шли на Красную площадь. «Ой, Виталик!» – сказала мама, не подозревая, что чаще всего люди встречаются в восьмимиллионном городе. «Привет!» – сказал я им на бегу, не останавливаясь.
«Можайское» молоко я не мог пить лет тридцать. А о консервированных голубцах и говорить нечего. Я на них до сих пор смотреть не могу.
Как пишут в романах, «а в это время…» Так вот, в это время Саша Зегаль всерьез пытался устроить свою личную жизнь.
И хотя его умные еврейские родители подозревали в каждой девушке претендентку на их четырехкомнатный кооператив и московскую прописку, тем не менее следующим летом они отправили Сашу и Эльмиру отдыхать вместе в эстонский город Пярну, положив тем самым начало нашим будущим неприятностям. Волновались они не без оснований, так как престижная по тем временам квартира далась им с таким трудом, что долгое время кресло-кровать было чуть ли не единственным предметом мебели в Сашиной комнате.
В курортном прибалтийском городке обосновалась консерваторская компания Эльмиры во главе со знаменитым джазовым пианистом Вагифом Садыховым. Правда, потом они по настоянию Саши перебрались в Коктебель, где собиралась (и собирается) теперь уже компания Зегаля. Дело шло к трагической развязке.
Но вернемся в лето 1970-го. Я «проходил практику» в знаменитом «Баухаузе», точнее разъезжал по ГДР с группой будущих немецких архитекторов, которые ссудили нас своими марками, а мы ровно через месяц во время их ответного визита вернули им долг рублями. Не зря все же мама делала выписку из Уголовного кодекса. Этот обмен внес, как тысячи похожих, свою микродолю в развал Варшавского пакта, поскольку для изучения архитектуры деньги не нужны, а для магазина – необходимы. Мы были последним поколением, уже только с легким налетом романтики, рожденным в эпоху Великого Октября. Следующее после нас получилось абсолютно циничным (большинство олигархов оттуда), после них родились уже безразличные – и страна рухнула. Плановую экономику мало кто может принимать с радостью. К тому же народившиеся и сильно подпорченные отсутствием реального ежедневного страха бизнес-комсомольцы так ловко захватили то, что их дедушки считали общим, никто и глазом моргнуть не успел. Потом дедушки-орденоносцы с удивлением обнаружили частные нефтяные компании, и самые мобильные из них говорили друг другу, поджав губы, на Брайтоне: «Как такое можно допускать?» Будь их воля, они, конечно, такого безобразия терпеть бы не стали. То, что они теперь американские пенсионеры на полном медицинском обслуживании, которого они сроду не имели, причем там, где нет государственных нефтяных, да и других компаний, их мало волновало.
Но до этих примечательных времен еще оставалось четверть века. В виртуальном коридоре предстоящего перехода от так называемого социализма к так называемому капитализму я разгуливал по ГДР с группой однокурсников.
Повидали мы там немало, разъезжая по стране на микроавтобусе «Баркас». Наконец, добрались до Дрездена. Поскольку немецкие друзья нас не везде сопровождали, то почему-то именно в этом городе мы выяснили, что у нас закончились деньги и питаться мы можем исключительно впечатлениями от картинной галереи. На площади перед большим собором разыгрывалась нехитрая лотерея, в которой полагалось угадать день, месяц и год. Последние марки все спустили, сделав ставку на собственные дни рождения. У меня ума хватило поставить на день рождения будущей жены Лены, представительницы семьи редкого везения – второе сентября пятьдесят третьего года. Я выиграл, угадав полностью комбинацию, сто шестьдесят марок! Мы тут же отправились в ближайший гаштет за самым сытным супом, который только знали, из бычьих хвостиков.
Экономил всю поездку на еде только почти двухметрового роста румяный Андрюша Шабайдаш. Он и в ширину, похоже, был не меньше. Андрей привез с собой здоровенный пакет воблы и питался исключительно ею, заказывая себе только пиво. Воблу он отбивал об стол на глазах у изумленных бюргеров, которые задумчиво покачивали головой: мол, как у таких варваров можно было выиграть войну. Зато на вымененные плюс сэкономленные деньги Андрюша прикупил огромный сервиз из саксонского фарфора на двенадцать персон. Важная деталь – Андрюша был холост, но явно основательно готовился к будущей счастливой семейной жизни. С таким сервизом иной она быть не могла.
Самое большое впечатление на меня произвела неоконченная постройка в Веймаре, напоминавшая греческий Парфенон, только из бетонных конструкций. Как мне сказал мой новый друг, студент Веймарского университета (я жил с ним в одной комнате в общежитии), автором этого замороженного в 1943 году сооружения был знаменитый архитектор и министр Альберт Шпеер, личный архитектор фюрера. Недостроенный Дворец юстиции должен был стать местом для суда над врагами рейха. Друг даже показал в центре несуществующего зала вырытую и забетонированную яму метр на метр и глубиной в пару метров, где, как предполагалось, должен был сидеть наш генералиссимус, закрытый пуленепробиваемым стеклом, а немцы-победители – ходить по нему в любую сторону.
Моего друга звали Славой О. Сохраню его имя в секрете, хотя не факт, что он учился в ГДР под своей подлинной фамилией. Он оставил мне для дальнейшего общения свой домашний адрес в Подмосковье. Позже я узнал, что по соседству располагается база спецназа Главного разведуправления, и, вероятно, Слава О. не зря долбил немецкий язык, да и выглядел он, как с рекламы гитлерюгенда. Слава О. отправился домой на каникулы, пока я еще катался по ГДР, и купил мне в Москве невероятно дефицитный билет на самолет в Адлер. Сразу по возвращении с практики я должен был лететь к Лене (тогда еще пятнадцатилетней, чистая статья за совращение несовершеннолетней). Она с неродной прабабушкой Викторией Францевной отдыхала у знакомых, естественно, не ее, а бабы Вити, в абхазском курортном поселке Леселидзе и уже сообщила мне, что сняла для меня по соседству угол.
Последнее, чем удивила меня ГДР, – это остановкой у действующего собора между Эрфуртом и Дрезденом. Будущий немецкий архитектор с подковыркой предложил мне определить век, когда было сделано огромное мраморное черное распятие внутри храма. Я, не задумываясь, сказал, что при Гитлере. Монументальная схожесть двух тоталитарных режимов видна была, что называется, невооруженным глазом.
В день, когда я вернулся в Москву, объявили холерный карантин на юге страны. И мне ничего не оставалось, как сдать с таким трудом добытый Славой О. билет. От Лены и Абхазии я был отрезан. Саша слонялся по Москве, брошенный Эльмирой. Через бакинских друзей я узнал, что она опять поехала в Пярну. И мы решили отправиться туда же, поскольку холера Прибалтику не затронула.
