Марина Юденич - Ящик Пандоры
— Послушайте меня, хотя я знаю, что говорить мне с вами не велено. Ах, ничего-ничего не велено… И это так несправедливо. Но слушайте, слушайте! Я скажу, что бы за этим ни последовало. Они решили лечить вас. Фридрих и этот доктор, который и вправду, видимо, великий целитель. И вы не сможете им мешать, да и зачем вам? Вы так молоды и можете прожить еще долго, так долго! Он вылечит вас, поверьте мне. И вы будете здоровы и произведете на свет двоих детей. Но потом… потом произойдет так, что вам придется своими собственными руками… Ах, Боже Великий, я более ничего не могу сказать вам. Прощайте! Простите меня, ибо вам начертано выполнить мою волю. Но и я не свободна в ней… Прощайте и молите, молите Бога! Он милосерд!
Прекрасная дама растворилась в зыбкой и сыпучей тьме тяжелого сна Ванды, словно впитавшего в себя тонны струящегося песка. Доктор хотел, чтобы Ванда спала крепко и ничто не могло потревожить ее, прежде чем, разбудив ее, он сам не приступит к своему делу. Инъекция снотворного, сделанная сиделкой в этот раз, потому была сильнее, чем обычно. Проснувшись через несколько часов глубоким, уже прохладным вечером, Ванда странного своего сна-видения не помнила.
— Так зачем тебе потребовалось демонстрировать мне труп?
Ванда переступила порог кабинета, как всегда, царственно, но замечая в то же время вокруг себя всё и вся, до мельчайших деталей, но делая это таким образом, что всем окружающим казалось: эта женщина парит в пространстве, абсолютно уверенная в том, что в данную минуту и во веки вечные она и есть его главное средоточие. К примеру, минуя огромную приемную, которую сначала чуть было не приняла за кабинет — так много там было роскошных безделушек и солидных аксессуаров, — Ванда умудрилась «не заметить» распахнутых дверок гардеробной и секретаря, замершего с «плечиками» для верхней одежды в руках. Расцеловавшись по-родственному с бывшим мужем, она переступила порог настоящего его кабинета. Здесь, недоуменно оглядевшись и не обнаружив поблизости человека или предмета, предназначенного для того, чтобы принять ее пальто, она едва заметным движением плеч просто сбросила тонкий светлый плащ, подбитый темным соболем, мало заботясь о его дальнейшей судьбе. Реакция одного из охранников спасла дорогую вещь от небрежного падения, но это уже нисколько не занимало Ванду.
Конечно, это была поза. И, как любой неглупый человек, принимая эту позу, Ванда испытывала некоторую неловкость, разумеется, перед собой. Мнение окружающих волновало ее редко, да и, глядя на роскошную цветущую блондинку, словно сошедшую с любимого американцами самоучителя «Сотвори себя сам!», мало кто углядел бы наигранность в любом из ее поступков или жестов. Самой же ей иногда бывало и смешно, и неловко, а случалось — и стыдно. Но в конце концов она пришла к выводу, что имеет право на этот образ, который лепила тщательно, внедряла в общественное сознание долго и кропотливо и который в общем-то никому не приносил зла. Разве что раздражал кого-то, а у кого-то вызывал обычную житейскую зависть, но у каждого из этих людей было право свести свое общение с Вандой до минимума или прекратить вовсе и таким образом легко избежать неприятных эмоций. Ей же самой в нем было удобно и комфортно, как и в светлом плаще с собольей подбивкой, который стоил ей трех месяцев напряженных профессиональных консультаций нескольким состоятельным, но сложным клиентам. Однако если образ требовал небрежно сбросить его на пол, это следовало сделать не задумываясь. Справедливости ради следовало отметить, что пол, на который едва не упало роскошное манто, был покрыт огромным персидским ковром, стоимость которого, очевидно, на несколько порядков превышала цену манго, но не в этом было дело. Это была так, легкая разминка, в ходе которой Ванда не только исполнила трюк с манто, но и до мельчайших подробностей оценила нынешнее социальное и финансовое положение своего бывшего мужа, состояние его здоровья, характер взаимоотношений с женщинами, их (женщин) приблизительное на сегодняшний день количество и, наконец, главное для нее, как для профессионала, — его душевное состояние. Все это было проделано быстро, незаметно для окружающих и без использования каких-либо мистических способностей, которыми молва вечно наделяла Ванду, — один только голый, но высочайший профессионализм. Результат был удручающим. Все показатели, кроме последнего, она уверенно оценила как очень высокие. Что же, собственно, до ее предмета — дело было швах. Виктор был на грани срыва. «Поторопилась с вопросом, — сухо упрекнула себя Ванда, — но сам виноват — я, хоть и бывшая, все же жена, нечего было выставлять напоказ секретаршу с ногами метр девяносто».
Обмен любезностями и реверансами, как, впрочем, и всегда, не занял у них много времени. Кофе был сварен именно так, как любила Ванда. Допивая вторую чашку, она закурила, что означало переход к работе.
Ванда решила продолжить общение в прежнем тоне, недоверчиво-агрессивном, но в меру — смягчение сейчас почти наверняка сослужило бы дурную службу: он держался из последних сил и, получи вдруг слабое поглаживание, тут же сорвался бы, вплоть до истерики. Это было свойственно его психологическому типу, и, кроме того, у нее все же был некоторый личный опыт общения с ним.
— Итак, кого там убили утром и зачем ты хотел, чтобы я видела труп?
— Ты же не думаешь, что я решил тебя напугать?
— Нет, но я думаю, что ты сам так испугался, что решил разделить остроту ощущений с кем-нибудь еще..
— Да. Правильно и точно сформулировано, как всегда. Я испугался. Но ни один из тех… там, за дверью, в это не поверит. Никогда. Можешь представить, в каком режиме я существую?
— Стоп. Мы ведь собираемся говорить не о проблемах твоего режима, вернее, режима, который ты сам учредил у себя на фирме и который теперь перестал тебе нравиться. К слову, что у тебя — банк?
— Финансово-промышленная группа. Ты, возможно, слышала, мы довольно крупная структура…
— Нет. О крупных финансовых структурах я узнаю только тогда, когда их руководителям требуется моя помощь. Так вернемся к трупу…
— Нет, тогда уж начнем с письма. — Он поднялся из кресла и отошел в дальний угол комнаты отдыха, смежной с его рабочим кабинетом, размер которого сопоставим был с размерами футбольного поля, а интерьер — с одним из парадных залов Лувра или Кремля. Впрочем, кабинет был витриной, отражавшей скорее местоположение структуры в иерархии той элиты, к которой она принадлежала или по крайней мере стремилась принадлежать. Комната отдыха при тщательном обозрении могла все же кое-что рассказать о личности обитателя кабинета. Однако долго анализировать сейчас Ванде не пришлось. Виктор довольно быстро справился с той конструкцией, которая, судя по слабому писку электронного замка и последующему легкому звону связки ключей, служила хранилищем наиболее важных и ценных его вещей и документов, но, разумеется, визуально и отдаленно не напоминала собой примитивный сейф. Наконец он довольно забавно, словно в танце перебирая ногами, что говорило о некотором смущении, появился у нее из-за спины и положил на мраморный, богато инкрустированный чайный столик предмет, совершенно диссонирующий решительно со всем, что находилось поблизости, начиная от мейсенского фарфора кофейных чашек и заканчивая тонкими пальцами Ванды, украшенными двумя изящными кольцами, вполне соответствующими ее образу и этому кабинету.
На зеленой поверхности мрамора перед ней оказался обычный почтовый конверт, из самых дешевых. Даже не из тех, беленьких, с какими-то тусклыми картинками и пожеланиями, что продают в почтовых отделениях, а еще проще и дешевле, из очень тонкой желтоватой бумаги настолько дурного качества, что в ней отчетливо просматривались какие-то посторонние вкрапления: то ли ворсинки, то ли мелкие стружки. Марки на конверте не было — только неровный тонкий прямоугольник обозначал место, куда ее надлежало вклеить. Несколько неровных тонких линий были прочерчены посередине конверта, начинаясь мелкой надписью: «Куда», и примерно столько же черточек отделены были от них пометкой: «Откуда». В таких конвертах, как вспомнилось Ванде, отправлялись обычно казенные повестки, счета и прочая корреспонденция, не требующая приличного оформления.
— Анонимка? — более уточнила для себя, нежели всерьез поинтересовалась Ванда.
— Нет.
— Можно взглянуть?
— А для чего ты здесь?
— Ну-у, не хами. Может, ты хотел посмотреть, как я выгляжу, а может, все же продемонстрировать мне мою бывшую любимую кофточку на неопознанном трупе?
— Какую еще кофточку?
— А ты не помнишь, была у меня на первом или втором курсе такая «лапша», рублей за пятнадцать, пол- стипендии по тем временам фарце в женском туалете на Петровке выложила. Неужто забыл? Под нее я носила еще такую коротенькую черную польскую юбчонку из кожзаменителя. Отпад!
