Петр Проскурин - Черные птицы
- Саня, Саня, - прошептала она, готовая снова потерять сознание от затраченных, мучительных сейчас для нее усилий. - Опять бред, боже мой...
- Успокойся, Тамара, я с тобой. Все будет хорошо. Теперь уже скоро утро, а утро всегда облегчает. Ну, правда же, это я, в самом деле я. Выпей немного, вот так... умница... Еще немного, давай помогу.
- Как ты здесь оказался? - больше для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, слабо удивилась Тамара Иннокентьевна, сделав с помощью Александра Евгеньевича несколько глотков из чашки.
Грустно и недоверчиво взглянув на нее, Александр Евгеньевич ничего не ответил, в карих глазах, до этого ждущих, встревоженных, со всей силой устремленных на нее, что-то словно захлопнулось и затвердело.
- Хотел вызвать "скорую", не могу дозвониться, очевидно, с телефоном что-то случилось, - сказал Александр Евгеньевич. - А пойти позвонить из автомата боялся. Теперь могу спуститься позвонить.
- Не надо, Саня, спасибо.
- Как же не надо? Очевидно, не тот случай, шутить не приходится.
- Я не больна.
- Не больна? - Александр Евгеньевич пододвинул стул и сел совсем близко. - Ты утверждаешь, что ты не больна?
- Да, утверждаю. Это не болезнь, - вслух подумала Тамара Иннокентьевна. - Совершенно другое, медицина здесь ни при чем.
- Ну, как знаешь. - У Александра Евгеньевича обиженно дрогнули углы рта. - Я хотел сделать лучше.
- Дай мне еще чаю, - попросила Тамара , Тннокентьевна. - Сушит внутри, все время хочется пить.
- Просто у тебя температура, - сказал Александр Евгеньевич, успокаивающе оглаживая совершенно теперь седую ухоженную, коротко постриженную бородку, мягко обрамляющую его рыхлое, полноватое, но все еще холеное лицо. - Возможно, грипп, сейчас по Москве ходит дорогой гость, многие болеют.
- Нет же, Саня, нет, - опять с досадой возразила она. - Я всегда безошибочно чувствую температуру. Совсем другое. Помоги мне сесть.
- Погоди, погоди, что за нетерпение...
- Помоги мне сесть, раз ты уж здесь, - повторила она. - Принеси, пожалуйста, из другой комнаты подушку.
Согласно кивнув, он, непривычный к домашним мелочам, всегда раздражавшим его, некоторое время неловко хлопотал, выполняя все, о чем Тамара Иннокентьевна его просила, сама она, устроившись на диване удобнее (Александр Евгеньевич вместе с подушкой принес и шерстяной плед, укрыл ей ноги), скоро почувствовала себя значительно крепче и увереннее, время от времени появляясь в дверях, чтобы убедиться, все ли в порядке, Александр Евгеньевич торопливо находил ее глаза, Тамара Иннокентьевна сдержанно улыбалась в ответ. Она очень давно его не видела и вначале внутренне съежилась от его явно проступавшей сквозь все благополучие и ухоженность физической и, главное, духовной дряхлости, но это был страх первой минуты и скорее от неожиданности.
Теперь, когда Тамара Иннокентьевна немного оправилась, она снова начинала читать в его лице видные только ей приметы обуревавших его, глубоко запрятанных страстей, посторонние даже не догадывались о безостановочной, разрушительной работе, идущей в нем под маской вечной респектабельности и сдержанного доброжелательного равнодушия. Так, очевидно, ей выпало, и, сколько бы ни прошло времени, боль, связанная с этим человеком, никуда не могла уйти, она никуда и не уходила, только ждала своего часа, чтобы снова и снова напомнить о себе, обжечь стыдом ненужного, бесполезного раскаяния. Тамаре Иннокентьевне казалось, что сколько она помнила себя, столько она знала и Саню. Их семьи (старые московские фамилии) были знакомы с незапамятных времен. Она помнила Саню миловидным мальчиком в белой крахмальной рубашечке с шелковым черным бантом в горошек и нотной папкой. И ухаживать за ней, несмотря на то что был двумя годами моложе, он начал задолго до появления Глеба. Она знала его высокомерным, очень красивым юношей, знала молодым человеком с определившимся характером баловня судьбы, знала способным музыкантом и сочинителем, сравнительно рано получившим известность, знала она и годы его расцвета, совпавшие с их сближением, и теперь, столкнувшись с ним под самый занавес, в самой неприглядной житейской ситуации, она видела его жестко и без прикрас, тем глубинным внутренним беспощадным зрением, которое не дает возможности спрятаться и от себя.
И все-таки теперь, когда их жизнь так далеко и безвозвратно разошлась в бесконечно разные стороны и обрела необходимую и неизбежную законченность, не оставившую больше никакой неясности и никакой надежды, Тамара Иннокентьевна не могла не удивляться фатальной настойчивости судьбы, ставившей этого человека рядом с ней в самые тяжелые, непереносимые минуты.
- Ничего, ничего, - успокаивающе приговаривал он, входя в комнату с чашкой и опережая ее торопливое встречное движение. - Я столик пододвину, отдыхай, тебе надо отойти. С сахаром? С медом? - спросил он. - Я на кухне мед нашел.
- Ничего не надо, - сказала она. - Просто хочется пить.
- Хорошо...
Он поставил чай рядом с ней на круглый ночной столик,.
ноздри у него слегка дрогнули, в углах рта опять появилось забытое выражение затаенной глубокой обиды.
- Разумеется, ты сидишь и мучаешься. - Он привычным охватывающим жестом погладил бородку. - Никак не можешь понять, каким образом я очутился здесь. Неужели в самом деле не помнишь?
- А что такое, Саня, я разве должна что-то помнить? - неуверенно пожала плечами она.
- Ты же сама мне позвонила и попросила прийти! - все еще присматриваясь к ней, очевидно решая, верить или нет, доверительно сообщил Александр Евгеньевич. - У тебя был такой странный голос. Я оделся кое-как, вызвал такси, взял тот старый ключ от твоей квартиры...
- Постой, постой, ты же тогда говорил, что потерял его?
- Ну, говорил, говорил, что мне оставалось? - поддразнил Александр Евгеньевич с легкой иронией. - Какое преступление! Видишь, ключ-то пригодился. Фантастика!
Подумать, сколько лет! Кажется, никакой замок не может выдержать столько времени. Замки в дверях время от времени лучше менять... да и в жизни... тоже.
- А дальше, дальше, Саня, не отвлекайся!
- Я позвонил, и ты сама мне открыла. - Чувствуя ее нетерпение и пытаясь попасть ей в тон, Александр Евгеньевич по-прежнему пытливо ощупывал ее лицо глазами. - Посмотрела на меня, повернулась, пошла назад. Слова не сказала. Я даже не знал, входить ли нет. Все-таки решился, что-то в твоем лице меня встревожило... глаза нехорошие были... Не смотри, словно ты ничему не удивляешься.
Знаешь отлично, кем ты для меня была всю жизнь. Стоило услышать твой голос, все забыл. Хотя раньше поклялся никогда больше с тобой не видеться.
- Ты ведь, я слышала, опять женился, - сказала, помолчав, Тамара Иннокентьевна, неловко отхлебывая горячип чай. - Это правда? Говорили, что к тебе вроде бы ушла Фаня, жена того самого Димы Горского...
- Что значит-того самого? - сразу встопорщился Александр Евгеньевич. Что ты имеешь в виду?
- Ничего особенного, пришла в память, спросила. Диму Горского я хорошо знала, музыка у него удивительная, щедро одаренный человек.
- Был, - задумчиво уронил Александр Евгеньевич.
- Не понимаю.
- Пятый год в доме для престарелых. Родные от него отказались, очень уж пил, - сдержанно сообщил Александр Евгеньевич и помедлил. - Да и у меня ничего не вышло с той женитьбой. От злости на тебя случилась, но что об этом теперь. Да... Год назад похоронил уж и Демьяна Андреевича. Помнишь Солоницына? Конечно же помнишь.
Единственный, пожалуй, преданный мне человек, друг...
Да, да, друг! - повысил он голос, заметив слабую усмешку, тронувшую губы Тамары Иннокентьевны. - Ты всегда к нему предвзято относилась, он же был настоящий музыкант, негромкий, но истинный. Хотя что у нас за разговор... прости... Было, было... И опять из этого ничего не вышло, - продолжил Александр Евгеньевич как-то равнодушно, первый порыв раздражения у него уже прошел. - Как и из всего остального, - добавил он, и взгляд у него застыл на одной точке. - У меня почти ничего не вышло. Замах был огромный, а пролетело мгновенно. Теперь, пожалуй, поздно размышлять. Зачем? - Он задумчиво оглаживал бородку длинными, по-прежнему холеными пальцами, их тыльной стороной потирая таким знакомым Тамаре Иннокентьевне жестом высокий, сильно открытый с боков лоб. - Стоит ли сейчас сводить счеты, поздно и глупо. Что же искать виноватых? И я ни в чем не виноват. В этом не закажешь. Я ей все отдал, дачу, машину, квартиру, жить я с ней больше не мог.
- У вас был ребенок?
- Сын. Да, сын... Я уже дважды дед, - сообщил Александр Евгеньевич, и невольно получилось, что он словно неосознанно похвастал. Тамара Иннокентьевна ничего не сказала, потому что в следующую минуту ей стало страшно, она ясно вспомнила Диму Горского, его лицо, его улыбку, его одержимость, его музыку...
- Я все-таки думаю вызвать врача, - дошел до нее голос Александра Евгеньевича, и она удивленно посмотрела на него, подумала, что он, как всякий мужчина, так ничего и не понимает.
