Игорь Всеволожский - Ночные туманы
Мое сочинение было написано мелким, бисерным почерком на двух страницах. Я встал и под удивленными взглядами ребят понес учителю тетрадь. Он взглянул на меня, взял тетрадку и тут же принялся читать. Я на цыпочках вернулся обратно. Сева посмотрел на меня с уважением.
В классе стало так тихо, что было слышно, как скрипят перья и бьется об оконное стекло осенняя муха.
— Тучков! — крикнул учитель и ударил линейкой по столу. — Тучков Сергей, встать!
Я вскочил.
— Всем встать! — приказал Хорькевич. Стуча партами, все поднялись. Хорькевич с тетрадкой в руке шел ко мне. Я почувствовал, что у меня отнимаются ноги.
— Учитесь писать, одры, учитесь писать, лентяи, ослы! — крикнул учитель. — Вот образцовое сочинение! — потряс он тетрадкой. — Я прочту вам его. Слушайте и запоминайте.
И он принялся читать нараспев:
— «Как я провел дома воскресный день.
Встав рано утром, я умываюсь с мылом, молюсь богу, играю на трубе перед завтраком. По окончании завтрака иду в церковь к обедне и, возвратясь, принимаюсь за повторение уроков. После повторения уроков играю с отцом на трубе и иду повидаться с товарищами. Возвращагось домой и готовлюсь к обеду. Перед обедом мою руки с мылом, молюсь. После обеда играю на трубе, потом отдыхаю до ужина. Перед ужином молюсь, ужинаю и умываюсь с мылом перед отходом ко сну. Засыпаю и вижу прекрасные сны. Мне снятся учителя мои и наставники».
— Вот! — воскликнул Хорькевич, — прекрасный русский язык, все знаки препинания на месте. Пятерку! Пятерку! — И он направился к кафедре.
Я увидел, что учитель тщательно выводит в журнале пятерку.
Во время перемены Сева сказал:
— Ну и скучно же ты провел воскресный день. Я бы с тоски сдох. А сны твои… Нашел что смотреть. Наставников! Трубач!
С тех пор класс прозвал меня трубачом.
Я обижался, но музыкальное образование принесло мне отличную оценку по пению.
Однажды, придя домой, я увидел на кухне солдата Сашку, который снабжал нас, мальчишек, патронами.
Его прислали колоть дрова. Сашка прихлебывал чай из блюдечка, откусывая крошечные кусочки сахару.
Перевернув стакан кверху дном, он аккуратно положил на донышко замусленный огрызок сахару. Потом встал, подтянул ремень на мундир, спросил мать:
— Разрешите идти, ваше благородие?
— Не называйте меня благородием, — улыбнулась мать. — Меня Марией зовут.
— Марией, — повторил солдат. — Мария. Маша, значит.
— Ма-ша, — нараспев произнесла мать, словно удивляясь этому новому для нее звучанию имени. Так никто никогда не называл ее дома. Она протянула Сашке руку.
Сашка оторопело вытер свою руку о штаны и неловко протянул матери.
— В первый раз в жизни вижу такую маленькую ручку. И вы приходитесь им, — солдат показал на меня, — мамашей?
— А разве не похоже?
— Ни в жизнь бы не поверил. Молоды больно.
Он заморгал глазами.
— У нас в Воронеже на вас похожая, такая же маленькая, щупленькая, что цветок… — сказал он одним духом. — Только умерла она… от чахотки. Сгубила мою жизнь, — тихо добавил солдат. — Так что разрешите дров наколоть, — деревянным голосом закончил Сашка, толкнул дверь и вышел во двор.
— Мама, мы с ним дружим, — сообщил я. — Он нам патроны дает.
Мать подошла к окну. Со двора раздавались мерные удары: солдат колол дрова. Мать стояла спиной ко мне, молчала. Ходики на стене отбивали часы. Я пошел собрать книги, размышляя о веселом солдате, у которого на сердце горе… Когда я проходил через кухню, мать все еще смотрела в окно. Солдат лихо колол дрова. Во все стороны летели золотистые щепки. Вдруг он запел неестественно разухабистым голосом:
Эх вы, Сашки, канашки мои,
Разменяйте мне бумажки мои,
А бумажки все новенькие,
Двадцатипятирублевенькие…
Он оборвал песню, поглядел на окна, вздохнул:
— Эх, жизнь-жестянка!
Взмахнул топором — и снова во все стороны полетели щепки, пахнущие смолой. Калитка скрипнула, и вошел фельдфебель с тараканьими усами.
— Прохлаждаешься? — крикнул фельдфебель. — Песни распеваешь, волчья сычь?
Сашка вытянулся, держа в руке топор. Фельдфебель ударил его по щеке.
Топор чуть вздрогнул в руке солдата.
От угла Сашиной губы на подбородок стекла узенькая алая струйка. Солдат слизнул ее языком и смотрел на фельдфебеля вытаращенными глазами.
— Марш в казарму! — Фельдфебель опять замахнулся.
— Ой, как стыдно! Как же вы смеете? — Мать выбежала из дома. Щеки ее пылали.
— Виноват, — вытянулся фельдфебель, — я вашего благородия не приметил.
Мать смутилась. Она снова стала тихой, запуганной, бледной.
Фельдфебель отступал задом к воротам. Сашка посмотрел на мать благодарным взглядом, бросил топор, повернул к калитке. Фельдфебель пропустил его, откозырял и вышел, стараясь не скрипеть сапогами. А мать вдруг схватилась за грудь и закашлялась едким, надрывным кашлем.
Если бы не ненавистные мне занятия с отцом на трубе, я бы был совсем счастлив. Новые товарищи мне пришлись по душе. У Васо отца не было, он жил с дядей, в узком переулке, в старом доме, возле которого были накиданы бревна. На бревнах почти всегда сидел толстый мужчина в черной рубахе и в кальсонах. У него были длинные седые усы и такие густые брови, что они казались наклеенными. Он курил трубку. Это и был дядя Гиго.
— Что за птица? — спросил дядя Гиго, увидев меня.
— Он приехал из Владикавказа, — сообщил Васо.
— Из Владикавказа? Знаю, бывал. Как зовут?
— Сережей.
— Еще один! Вот много Сергеев развелось на свете!
Ну, бегите, бегите, девчонки пускай сидят дома, а мальчишки должны, завернув хвосты, бегать и драться!
Севин отец, полковой фельдшер, был душа-человек. Он не отделывался касторкой от всех болезней, укладывал в лазарет, коли солдат заболел, лечил и не отправлял на тот свет, а вылечивал. Солдаты любили его. Мне он тоже нравился. Бывало, зайдешь за Севой — поговорит, книжку предложит, а книг у него было много. Фельдшера часто навещали какие-то приезжие люди, и в комнатах было страшно накурено.
А вот к нам я не посмел звать приятелей. Отец не терпел гостей. По вечерам мы часто бывали у Севы. Читали вслух морские рассказы Станюковича.
— А что, если нам стать моряками? — спрашивал Сева.
Из Севастополя приезжал его дядя — флотский кондуктор, который так и расписывал, так и расписывал, какие на Черном море бывают штормы и до чего красив город в дни увольнения, когда весь он сверкает белыми форменками.
— Убежим, дорогие! — горячо говорил Васо, сверкая глазами. — А там, в Севастополе, устроимся на корабль матросами. Что такое матрос? Путешественник. Сегодня он здесь, завтра там, сегодня в Батуме, а завтра в Одессе, в Неаполе. Да что там Неаполь! Ходят моряки в дальние рейсы — в Австралию, в Южную Америку! Понимаете: весь мир перед нами раскроется. Что, я вру? Сходишь на берег — видишь своими глазами, как люди живут…
Глава шестая
Пришла весна. Солнце целыми днями висело в небе.
Снег быстро стаял и звонкими ручьями убежал в реку. Скользили веселые потоки.
Ветви чинар и тополей покрылись набухшими почками. Солнечные лучи заглядывали в окна, зайчики бегали по стенам и забирались под столы и диваны. Птицы перекликались на крышах звонкими голосами. Тощие коты, крадучись и прижимаясь брюхом к земле, поглядывали на птиц алчными глазами.
Мать несколько дней не вставала с постели. Она кашляла сухим кашлем. Казалось, она совсем задохнется.
— Простуда, — определил фельдшер Гущин. Он прописал лекарства. Мать пила их, но не поправлялась.
Отец изредка заходил к больной, садился возле постели. Брал своей огромной рукой ее маленькую, исхудавшую руку и говорил:
— Все пройдет, Мария. Потеплеет — и ты сразу поправишься.
Он поднимался и шел заниматься со своей музыкантской командой. Пожалуй, одна только музыкантская команда и оставалась в казармах. Остальные солдаты на многие дни уходили в горы, помогали полиции ловить смелых парней, наводивших страх на помещиков. Отобранные у богачей деньги смельчаки раздавали в селениях. Один раз старая вдова нашла мешочек с монетами у себя на окошке. В другой раз многосемейный крестьянин, собирая навоз, нашел кожаный кошелек.
Приходивший к отцу капитан Вергасов ругался:
— Идиотская романтика в робин-гудовском стиле. Всех перевешаю!
В канавках рядом с тротуарами бурлила вода. Потоки вод несли щепки, веточки, обрывки бумаги. Во дворе училища Сева, взяв мяч, одной рукой далеко бросил его через весь двор. Несколько мальчиков кинулись ловить мяч и толкали друг друга. Я тоже хотел принять участие в игре, как вдруг услышал над ухом:
— Тучков, поди со мной.
Инспектор Капелюхин манил меня жирным пальцем.
