Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.
Аннушке стало жарко, она сняла плащ, накинула его на плечи. Навстречу ей бросилась собака, но не сделала попытки вцепиться в нее, только лаяла, и от усердия глаза ее готовы были выскочить из орбит. В живой изгороди была калитка, когда Аннушка вбежала в нее, пес поскреб лапами землю н принялся лаять ей вслед.
Улица Гонвед, девять. Дом, судя по всему, недавно покрасили, он стоял белокипенный, как молоко, а возле колодца и посейчас торчала оставленная там бадья из-под мела и сохла кисть. Плодовые деревья, наверное, вымерзли, и лишь с четырех углов дома четыре тополя как бы сторожили участок. Деревянную будку уборной обвили плети дикого винограда, и потому она больше походила на садовую беседку. За бочкой из-под купороса, в полукружье астр и львиного зева сидел Анжу в соломенной шляпе с обломанными полями на голове. Анжу сидел босой, между колен зажат пучок кукурузного лыка, старик плел тапочки. Она никогда не представляла себе участок Анжу таким крохотным; а в нем, пожалуй, не больше десятка метров вдоль и поперек. Собака, оставшаяся на улице, остервенело кидалась на калитку.
— Целую руку! — сказала Аннушка и, схватив сухую, жилистую руку Анжу, прижалась к ней губами.
Анжу постарел. Густые брови его стали седыми, резко обозначился череп, а лицо сплошь изрыла сетка морщин, и как будто только эта сетка его и сохраняла, не давала рассыпаться в прах. И хотя он сидел, все равно видно было, что годы согнули его и ростом он стал ниже. Аннушка помнила, как в прежние времена ревматизм, что ни осень, терзал его двухметровое тело, и всегда удивлялась, как это хвори под силу скрутить этакого великана. Теперешний согбенный старик лишь отдаленно напоминал прежнего Анжу, с кем девять лет назад она простилась на перроне вокзала. Анжу тогда было шестьдесят четыре — прямой стан и широкие плечи, стройный как тополь. Теперь же, в свои семьдесят три, он совсем одряхлел. Единственное, что сохранило былую живость и молодость, были его руки.
Аннушка отыскала возле печки скамеечку, вынесла ее во двор, села рядом с Анжу и стала смотреть, с какой колдовской сноровкой плетет он, сшивает, мастерит из кукурузного лыка обувку. Готовое лыко лежало рядом под рукой: некрашеные пряди желтого цвета и другие, отливающие темно-лиловым. «Соком бузины красил», — подумала Аннушка. В углу у изгороди и вправду раскрыл свои зонтики куст бузины. Сколько лыка они, бывало, красили вдвоем об эту же пору, в сентябре! Один лапоток был готов. Анжу перекусил нитку. Когда он захватывал нитку, Аннушка увидела, что и зубов у него осталось мало. Она сбросила туфлю и примерила лапоток на левую ногу. Обувка оказалась ей велика.
— Как погляжу, нога-то у вас не больно выросла, — проворчал Анжу. — Сесть бы на паперти да выставить ноги, глядишь, и подаст кто.
Это были первые слова Анжу. Аннушка засмеялась и принялась колотить по пыли босыми пятками. Наседка, крутившаяся у ног Анжу, испуганно отскочила в сторону. В воздухе закружилась пыль, прогретая солнцем, мелкая, желтая пыль, запах и привкус которой жили в ее памяти даже во сне; она просыпалась с неистово бьющимся сердцем, и слезы подступали к горлу, оттого что воспоминания о давно покинутом городе преследуют ее и поныне. Юбка ее запорошилась и посветлела от пыли, будто она побывала на мельнице. Аннушка принялась отряхивать пыль.
— Как же, выбьешь ее теперь! — буркнул Анжу. — Рассядутся тут в черном, будто грачи налетели. Нет, чтобы сразу нацепить мой передник! И молоко вас давно дожидается. Не забыли, поди, где взять его.
Дом встретил ее запахами мяты, чабреца и того растения с крупными плоскими листьями, которое Анжу, к превеликому гневу Папы и Ласло Куна, упрямо называл богородицыной ладонью и, как курильщики сушат табачные листья, так и он, нанизав на бечевку, сушил эти травы в конце лета. Молоко припасено было загодя, значит, Анжу ждал ее. Она открыла дверцу печурки и в дымном холодном зеве отыскала свою прежнюю кружку. Одним духом выпила хорошо остуженное молоко. И конечно же, как, бывало, в детстве, залила при этом платье: давным-давно не пила она молоко так вот — стоя, из кружки. Аннушка размазала капли по платью.
Она окинула взглядом жилье: не слишком-то много добра накопил Анжу за минувшие девять лет. На вбитом в стену гвозде висел старый, весь в заплатах зеленый передник Анжу, его бекеша и синяя полосатая рубаха. Во что же ей переодеться? Придется ведь застирывать это злополучное траурное платье. Неужели на этом гвозде — весь гардероб Анжу? Сердце у нее защемило.
— Долго вы тут с молоком валандаться будете? — осведомился Анжу. Он стоял в проеме двери, заслоняя солнце. Аннушка через голову стянула платье, сдернула с гвоздя синюю полосатую рубаху и надела ее. Рубаха доходила ей до середины лодыжек; Аннушка засучила рукава, подпоясалась обрывком шпагата. Анжу, ухмыляясь, посматривал, как она босиком прошлепала по двору, набрала воды из колодца, налила в таз, днище которого было запаяно в нескольких местах, и замыла молочные потеки на платье. Анжу уселся на прежнее место возле охапок лыка, Аннушка же разыскала мешочек с кукурузой и принялась скликать кур. На звук незнакомого, но призывного голоса сбежались три несушки и петушок с блеклым гребнем. Аннушка встряхнула зерна в мешочке, но сыпать курам, как делала это в прежние годы, не стала: кукурузы там было чуть больше горсти.
Из-за угла на улицу Гонвед свернул почтальон, собака глухим рычанием проводила его велосипед до самой калитки. Почтальон поначалу не заметил Аннушку и теперь уставился на нее во все глаза. Потому что получить почту вышла Аннушка, и почтальону до смерти хотелось узнать, кто она такая и кем доводится этому чудаковатому старику, который сроду не ответит на приветствие, а на Новый год, когда даже самый распоследний бедняк в округе зазывает к себе на стаканчик вина, этот старик запирает дверь на засов и, как ни стучи у калитки, нипочем не откроет.
— Весьма польщен! — вежливо произнес Анжу. Всего противнее было, когда он напускал на себя чопорность.
Почтальон поперхнулся крепким словцом и покатил дальше. Аннушка прыснула со смеху. Курьезно было уже то, что она самолично принимает извещение о смерти собственной матери, да и надпись на конверте просто смехотворная: «Господину Михаю Йоо». Анжу отыскал очки — те самые, они еще вместе купили их на барахолке у Эржи Фитори — видавшие виды очки; оправа была скреплена сургучом и дратвой. Сообща изучили они траурное извещение.
Собственно говоря, до сих пор они и словом не перекинулись ни о чем серьезном. Аннушка знала, что с расспросами приставать не стоит, пока Анжу сам не соизволит начать разговор, а Анжу, бог весть почему, упорно отмалчивался. Голова к голове, склонились они над листком с изображением надгробья под сенью плакучей ивы. — «Послание Павла к римлянам, глава 14, стих 8», — по буквам разбирал Анжу. — «А живем ли — дальше читала Аннушка, — для Господа живем, умираем ли — для Господа умираем. И потому, живем ли или умираем, — всегда Господни». В этом траурном извещении упоминалось и ее имя. Правда, Приемыш и даже Ласло Кун шли прежде нее, но после них было вписано и ее имя: «Коринна». Бедный Папочка, каких страданий, должно быть, стоило заставить перо вывести эти буквы. Или на том настоял Ласло Кун?
— Ты пойдешь на похороны? — спросила она Анжу. Тот кивнул утвердительно.
— Бумагу эту, — Анжу ткнул пальцем в траурное извещение, — не поп прислал, и даже не Ласло Кун, а Янка. Потом, через месяц-другой покается на исповеди. Верно я говорю?
Да, конечно, письмо прислала Янка. Она же и упросила Папочку не обойти ее, Аннушку, молчанием, упомянуть в траурном извещении. Сколько лет может быть дочери Янки — Кун Жужанне? Она, Аннушка, не знает даже, когда родилась девочка. Вдруг глаза у нее округлились, она едва не вскрикнула, но тут и Анжу заметил самое удивительное, что было в траурном извещении:
— Да они и старуху сюда вписали! Ну, видать, и впрямь конец света близок!
Бабушка! Вдова Дечи Оскара! Да уж не обманывают ли их собственные глаза? Анжу свернул цигарку и подал Аннушке. Потом вытащил свою трубку, но раскуривать не стал, только посасывал мундштук.
. — Да упокоится душа ее с миром! То-то чудес нагляделась бы ваша матушка, кабы глаза вдруг открыла.
«Ну вот и дождалась, — подумала Аннушка, — теперь разговорится». Она взяла несколько плетей лыка, принялась плести. Анжу видел, что работает она так, без всякого смысла, лишь бы руки занять, но не оговаривал ее.
— Четвертый день, как померла болезная, а от чего — никому невдомек. Так вот в одночасье взяла и померла — от сердца, слыхать. Это еще повезло ей.
Стало быть, Мамочка умерла от разрыва сердца. Анжу были известны все обстоятельства смерти, он даже выбрался в больницу, чтобы взглянуть на покойницу. Мамочка, должно быть, не слишком изменилась за истекшие годы, если у нее так и не было ни единого седого волоска. Как живо помнит она длинные, белокурые волосы Мамочки. Аннушка способна с легкостью забыть многое, но только не цвета и краски. Да и люди живут в ее памяти, только когда ассоциируются с каким-нибудь цветом: Мамочка была желтая, Папа — черный, Янка серая, Приемыш зеленый, тетушка Кати — бежевый цвет, Ласло Кун — красный. У Бабушки вообще не было цвета, Аннушка ее никогда не видела. Анжу белый. Как и Адам. Адам тоже белый.
