Григорий Ряжский - Четыре Любови
Первая хлопота с Любой Маленькой возникла, когда ей исполнилось тринадцать. Сама хлопота была даже не с ней самой, а, скорее, с Левой. Дело было утром, в воскресенье. Девочка торчала в ванной уже час, рассматривая начинающуюся красоту, когда Люба включила телевизор и крикнула в направлении дочери:
— Клуб кинопутеше-е-е-стви-и-и-й, Маленькая-я-я!
Лева в это время сидел за письменным столом в отцовском кабинете и определялся с персонажами. Персонажи не определялись, и тогда он задумчиво вертанулся на кресле. Пронося взор мимо распахнутой кабинетной двери, его глаз засек неожиданно промелькнувшую в долю секунды женщину. Женщина была абсолютно голой, с упругими молодыми формами. За ней махровым шлейфом тянулся ненадетый халат. Лева вздрогнул — это была Люба Маленькая. Он вдруг с ужасом понял, что это она. Его Маленькая. Его падчерица — Генькина дочка. Он вернул кресло в исходное состояние.
«Чего это я? — подумал Лева. — Зачем это?»
Отношения Левы и Маленькой Любы на фоне имевшегося дисбаланса сторон всегда отличались наибольшей безоблачностью. Это обстоятельство искренне радовало Любу, но частенько напрягало Любовь Львовну, и порой она не умела скрыть своего неудовольствия, видя как сыновья нежность по отношению к падчерице переходит все допустимые границы. В такие минуты, не находя нужных слов для прояснения своего отношения к происходящему на ее глазах непотребству, она просто поднималась с места и, круто разворачиваясь, выходила вон. Пару раз, из чувства сострадания к ее ревнивому материнству, Люба обрывала разыгравшуюся с мужем дочь и отправляла ее делать уроки.
— Вот именно! — восклицала согласная с этим свекровь. — Это получше будет, чем дурачиться!
Чувство благодарности она к Любе не испытывала все равно — слишком много та должна была ей за сына.
Лев Ильич отодвинул сценарий, дав персонажам паузу, и побрел в гостиную. Там, закутавшись в безразмерный Левин банный халат и уставившись в телевизор, в кресле полулежала, задрав голые ноги, Любочка, Люба Маленькая. Лева растерянно остановился, не понимая, зачем пришел.
— Смотри, Лев, — обратилась она к отчиму. — Про Грецию рассказывают. Про древнюю, — и, хитро улыбнувшись, кивнула в направлении через стенку — туда, где находилась бабкина спальня. — Про родину млекопитающих грецких орехов показывать будут.
— Ну, со мной этот фокус не пройдет, — мягко возразил Лев Ильич. — Я-то в отличие от тебя знаю, что родина грецких орехов — Кордильеры-Анды. А из млекопитающих в Греции только позвоночнокрылые. Из отряда перепончатых.
Люба Маленькая засмеялась. Лева понравился ей с самого первого знакомства, и с того же дня они сразу стали на «ты». Ей было четыре года, когда они с мамой столкнулись с ним в метро, на станции Площадь Революции. Они тогда шли на пересадку, чтобы доехать до Варшавской, а оттуда уже — к себе, в Бирюлево. Перед ними в задумчивости шел Лева, мучаясь над очередным сюжетом. Тогда обе Любы, мать и дочь, не знали еще, что это Лева. Они думали, что это просто пассажир. Внезапно пассажир остановился у колонны, перед бронзовой статуей пограничника с собакой, протянул вперед руку и погладил пистолет пограничника. Тогда они не знали еще, что у железного пограничника не пистолет был, а маузер. Об этом позже, когда они уже подружились, но еще не поженились с мамой, Лева рассказал Маленькой по секрету. Но в этот раз она тоже хотела погладить рукой по желтой вытертой тысячью ладоней железяке. Но не по пистолетной, а по собачьей. Пассажир стоял к ним спиной и не пропускал. Сзади напирали. И тогда Люба Маленькая протащила руку через дырку между пассажировой рукой и его пальто и все равно погладила холодный овчарочий нос. Пассажир медленно развернулся, внимательно посмотрел на Маленькую, затем перевел взгляд на Любу, весело улыбнулся и сказал:
— Умница! — Он тоже протянул руку и почесал собаку за ухом. — Потому что это железное, — он кивнул на бронзовый маузер и постучал костяшкой пальца по стволу. — А это… — Он слегка пригнулся, сделал полшага вперед и потерся своим носом о собачий, — это живое…
Люба Маленькая открыла от удивления рот, сделала шаг вперед, встала на цыпочки и тоже попробовала дотянуться до бронзового носа. Ей не хватило ровно полметра. Тогда Лева приподнял ее и, держа в воздухе, спросил разрешения у матери:
— Не возражаете?
Люба не возражала. Она уже знала обо всем, что произойдет дальше. Все это дальше и произошло. По Любиному сценарию и Левиному сюжету…
…Он присел на соседнее кресло и всмотрелся. Действительно рассказывали что-то про культуру Древней Греции, и ему стало интересно.
— Про ваших там, — кивнула на телевизор Маленькая. — И про богов любви еще.
«Афродита будит в сердцах богов и смертных любовь, — вещал с экрана дикторский голос. — Благодаря этому она царит над миром… Никто не может избежать ее власти, власти прекраснейшей из богинь… — Картинка сменилась. После паузы тот же голос продолжил: — Прекрасная Афродита силой любви правит миром… И у нее есть посланник, Эрот, через него выполняет она свою волю. Его стрелы несут с собой радость и счастье, но часто с ними приходят страдания, муки любви и даже гибель…»
— Лев, Эрот этот, от эротики происходит? — неожиданно, продолжая качать голой ногой, спросила отчима Маленькая. — Или эротика от него?
Тогда в первый раз Лева удивился и задумался. Разнообразных совпадений было слишком много, и без подготовки к ним как-то трудно было привыкнуть…
— От Афродиты он происходит, — ответил Лева, стараясь придать растерянному лицу серьезный вид. — Сын он ей. Все происходит от любви…
— Я знаю, — так же серьезно парировала падчерица. — Мишка Раков так и сказал…
Ночью объявился Глотов. Сначала он пристроил протез, а уж потом присел к Леве на кровать. Лев Ильич в страхе посмотрел на мирно спящую рядом жену. Грек успокоительно махнул рукой:
— Не бойся, Левушка. Она не проснется. Ей еще рано…
— Долго вас не было, — тихо сказал Лева, — я уж не знал что и думать…
— Про Грецию смотрел? — вопросом на вопрос отреагировал Глотов, пропустив мимо ушей Левино замечание. — Там про нас вчера показывали.
— Про кого про нас? — с интересом спросил Лева и пристально посмотрел в глотовские глаза. — Про нас с кем?
— Про любовь, — ничуть не удивившись вопросу, ответил грек. — Про нас с тобой. И про тебя с ней… Про всех про нас, в общем.
— Я-а-а-а-а… Я не очень понимаю, куда вы клоните, я просто-о-о… — настороженно протянул Лева и на всякий случай посмотрел на Любу. Та продолжала спать.
— Не идиотничай, пожалуйста, — точно так, как сказала бы Любовь Львовна, оборвал его Глотов. — Не затем я тебя на классическое отделение отправлял, чтобы ты здесь одиссейскую верность разыгрывал. Аргонавта из тебя ни по какому не получится, не дуркуй. Раздел, где любовь, лучше как следует проштудируй. По-гречески только.
Лева поразился совершенно непривычному для него образу ночного гостя. И вместе с тем он был абсолютно уверен, что оба они говорят сейчас об одном и том же. Вернее, одно и то же оба не договаривают. Этот грек был другой. Такой же небритый, как первый Глотов и последующие, но совсем иной. Разговор начинал приобретать неприятный оборот, и на всякий случай Лев Ильич решил сменить тему:
— Я вас давно хотел спросить кое о чем. — Тема возникла сама по себе, без подготовительного перехода. — Вы не знакомы случайно с человеком по фамилии Глотов?
— Два их, — не задумываясь, ответил гость. — Один, который был, и один, который остался. Был еще, правда, третий. Недолго был. Полетал там у нас, над Ладогой, но передумал и вернулся. В первого, по-моему. Тебе нужен только один, не мучайся, потому что еще и другие будут.
— Какой? — быстро спросил Лева, желая перехватить инициативу и воспользоваться замешательством грека. — Какой остался?
— А такой, — ничуть не смутившись, спокойно ответил грек. — Тот, который тебе нужнее.
— Для чего нужнее? — Лева чувствовал, что еще немного и все наконец прояснится, все вернется к тому, с чего это началось, вся эта странная глупость и метаморфоза с визитом незнакомца, лицом похожего на одноногого рыбного начальника из соседских гостей с самоваром, у них там, в Валентиновке, через забор от Казарновских-Дурново.
Сердце Левино внезапно стукнуло, громко так и глухо, ровно один раз. Звук отозвался в мозгу и перекатился эхом в ноги. Кровать дрогнула, и греков костыль грохнулся на паркет. Люба шевельнулась и открыла глаза. Лева продолжал сидеть на краю матраца и молчал, уставившись в одну точку.
— Для того, чего ты хочешь, нужнее! — членораздельно произнес грек, подобрал костыль и растворился в воздухе.
— Приснилось чего, Лева? — Люба дотронулась до мужа и нежно привлекла его к себе. — Что с тобой?
