Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше
Сестра Бенедетта сказала, что началась перемена, и я, успокоившись, даже почувствовала себя в силах раздавать советы:
— Теперь возьми портфельчик, открой его и съешь завтрак.
Ноэми согласно кивнула в ответ.
Ноэми — самая лучшая девочка здесь, это ясно с первого взгляда. И всё же она выглядела такой же поникшей и растерянной, как и я, когда подумала, что меня привезли не в ту школу.
Да, я так думала, потому что теперь, рассказав о своей семье, я совершенно переменила суждение: ясно же, что нахожусь там, где нужно.
А что через несколько минут опять, в который уже раз, поменяю своё мнение, этого я знать не могла.
Как только сестра Бенедетта выпустила нас в огромнейший парк и предоставила свободу под присмотром сестры Миртиллы, которая должна была следить, чтобы с нами ничего не случилось, я обнаружила, что, откусывая своё яблоко, стою в окружении упакованных завтраков.
Что Ноэми рядом, ещё ничего не значило. Не слышно было даже её дыхания.
— Почему твои родители такие старые? — начала самая высокая девочка.
В силу своего физического превосходства она оказалась главной и словно узаконила допрос, после чего остальные долго не раздумывали.
— Почему не знаешь Отче наш?
— Почему у твоих братьев такие странные имена?
— Почему они уже учатся в лицее?
— Почему сегодня утром в школу тебя привезла не мама? А она у тебя вообще-то есть?
— Почему не ешь на завтрак печенье на солоде марки Туччи?
— Почему твой папа не работает?
— Почему ты назвала сестру Бенедетту синьорой?
Если бы я могла поменяться местами с яблоком, которое надкусывала, или спрятаться в нём, я согласилась бы всю жизнь накрывать на стол вместо Марии. Надеяться, что Ноэми скажет что-нибудь, было уж совсем нелепо.
Высказалась зато Людовика. Кроме Ноэми, она оказалась единственной, чьё имя я запомнила. Это была самая красивая девочка не только из нас двадцати пяти, но из всех пятидесяти и, как я потом убедилась, из двухсот пятидесяти учениц. Она была так хороша, что в свои шесть лет выглядела красивее десятилетних девочек.
Людовика стояла по ту сторону круга и ничего не ела. Её не раскрытый ещё портфельчик лежал на гальке. Если оценить обе странности — её «ничего» и моё яблоко, — то, скорее всего, это она должна была бы оказаться в центре круга, а не я. Но никто из девочек почему-то ни слова не сказал ей. Мне же стоило лишь поднять на неё глаза и увидеть, как она хороша, чтобы понять причину.
Когда человек настолько красив, что тебе хочется снова и снова смотреть на него, чтобы запомнить его облик, когда он намного красивее того, что ты в силах удержать в своей памяти, значит, он может делать всё что угодно. Даже ничего не есть на перемене.
Презирая толпу, не имевшую к ней никакого отношения, Людовика прошла сквозь ограду из инквизиторских завтраков и встала рядом со мной. Посмотрев в лицо каждой из одноклассниц, она строго приказала:
— Уходите.
Ограда мигом разомкнулась и растворилась. Первой поспешила удалиться самая высокая и крупная девочка. Либеро и Фурио всегда говорили: чемпион мира в тяжёлом весе сразу понимает, когда перед ним оказывается человек лёгкого веса, который может его нокаутировать.
Всё равно не очень понятно. Чтобы стать настолько же высокой, насколько красива Людовика, этой большой девочке нужно было бы вырасти ещё метров на десять. По меньшей мере.
— Спасибо, — сказала я, выражая Людовике всю благодарность, какой преисполнилась.
Людовика остановилась передо мной и с превосходством, приводящим в трепет, спокойно приказала:
— Прочитай Аве Мария.
Я растерялась. Не этого я ожидала от моей блистательной спасительницы.
— Я так и думала… — улыбнулась она.
Людовика стала медленно обходить меня, оглядывая с ног до головы и наоборот и при этом сильно вытягивая ступни в балетных туфельках из белого шевро.
— Прочитай мне Ангел Божий, — предложила она, немного подумав. — Славься, Царица?
Только один шанс из миллиона был за то, что она шутит, но я ухватилась за него, подобно моему отцу — он привязывал себя к камню, над которым трудился, стоя на крохотном выступе с дрожащими от напряжения ногами, — и улыбнулась ей.
Людовика остановилась передо мной. Ноги вытянуты в струнку, а ступни так развёрнуты в разные стороны, что, казалось, их неудачно привинтили к пяткам.
Несмотря на странные положения, которые принимало её тело, в движениях Людовики оказалось столько изящества, что ей достаточно было лишь поднять руку, чтобы совершенно загипнотизировать меня.
— Если скажу тебе «Хвала Господу Иисусу Христу», что ответишь?
— Дасвятитсяимяего, — машинально и бесстыдно повторила я слова, которые, едва попав в Колледж, уже много раз слышала от сестёр.
— Ммм..
Если бы меня не трясло от волнения, Людовика, возможно, и не заметила бы, что я схитрила.
— Ладно, это не в счёт. Ты слышала, что говорят сёстры.
Она даже умна оказалась. Красива и умна. Когда же стану красивой и умной я?
— А если я велю тебе …
На какой-то миг я смогла задаться вопросом, отчего позволяю ей так обращаться с собой, и даже едва не взбунтовалась. Потому что она красива — таков был ответ, который мог парализовать меня на всю жизнь. И в таком случае бабушка должна была бы объяснить мне, что красота — это абсолютная власть, а не абсолютное состояние. Если ты красива, это не означает, что ты всё, но это значит, что ты можешь всё. Неплохая разница. Более того, чертовская.
Никто не должен был бы становиться красивым, я хочу сказать — чертовски красивым — до восемнадцати лет. Помещать такую красоту в начальные классы Колледжа — всё равно что провозгласить императором или монархом шестилетнего ребёнка. Учитывая исторический опыт, подобного, по крайней мере, лучше было бы избегать.
— … во имя Отца, Сына?..
— … и Святого Духа.
— Я не тебя спрашиваю!
Ноэми, шагнувшая вперёд, тотчас отступила и повесила нос.
— Ну же, Леда Ротко!
Я не думала, что можно до такой степени утратить дар речи. И решила изобразить полное достоинства молчание.
— Перекрестись!
Я скрестила пальцы, направила их в сторону Людовики, будто изгоняя дьявола, и поняла всю высокопарность своего жеста.
— Моя мама сказала мне, что вы атеисты.
Ноэми посмотрела на меня. Она тоже понятия не имела, что означает это слово.
— Моя мама знакома с твоим папой.
Выходит, Людовика устроила весь этот небольшой спектакль, чтобы сообщить мне, что её мама — подруга моего отца?
— Она знакома и с твоей мамой.
И даже с мамой.
Выходит, мы с Людовикой тоже в каком-то смысле уже подруги. Я снова попыталась улыбнуться ей.
— Моя мама сказала, что вы не верите в Бога.
Ноэми, в отличие от меня, с Богом была знакома очень хорошо. Она шарахнулась от меня так, будто я толкнула её. Я же, напротив, стояла словно каменная скульптура.
— Моя мама сказала, что я не должна разговаривать с тобой.
Сделав пируэт на кончиках пальцев, она удалилась вольной походкой, светлые волнистые волосы колыхались на спине.
Своё «спасибо» я вполне могла бы оставить при себе.
Ноэми подняла яблоко, покатившееся следом за Людовикой, и сунула мне в руку.
— Это правда, что ты не веришь в Бога? — спросила она, опустив глаза.
Впервые за весь день мне тоже наконец удалось задать вопрос. Подумать только, ведь если послушать Марию, так я слишком часто делала это.
— А кто такой Бог?
Ноэми подняла на меня глаза и слегка вздрогнула:
— Как это — кто такой Бог?
— Ну да. Кто такой Бог?
— Но не спрашивают, кто такой Бог!
— Почему?
— Потому что Бог — это… Бог!
— А…
Мы помолчали.
— Так кто же он всё-таки? — снова попыталась выяснить я.
Ноэми немного подумала.
— Не знаю. Но верю в него. А ты?
Я тоже немного подумала.
— Не знаю.
— Подумай как следует.
Я подумала.
— Не знаю.
Ноэми смирилась:
— Ладно. Но завтра скажешь. Иначе я тоже, наверное, не смогу с тобой разговаривать.
Час от часу не легче.
Удастся ли мне за один день познакомиться с этим Богом? Насколько я поняла, он жил где-то очень далеко. Я не знала где, но уж точно ещё дальше дедушки и бабушки.
— Почему ты осталась со мной, а не ушла с остальными? — спросила я Ноэми, немного подумав.
— Потому что боюсь их.
Мне, конечно, куда приятнее было бы услышать другое: осталась, потому что я славная, милая, весёлая или хотя бы «не так боюсь, как их», даже просто «не знаю почему».
Конечно, меня огорчил такой подход: она всего лишь не боялась меня. А это означало, что Ноэми — трусиха. И я тоже. Кого ещё мог не бояться трусливый человек, как не другого такого же труса?
