Александр Мишарин - Белый, белый день...
– Конечно, бывает.
Мария Ивановна вздохнула и закрыла глаза от короткого, такого предательского счастья. – Ведь только и жди! Только и жди…
Когда Анна Георгиевна подходила к дому Романовых, то решила, что половину сосисок она, конечно, отдаст.
«Как же я сразу не подумала?! На двоих надо было покупать! Парень-то растет. Его сейчас кормить и кормить надо!»
Как всегда, Анна Георгиевна несла подруге сладкий, на скорую руку испеченный пирог. Это была традиция и вечный повод для восторгов Марии Ивановны. Сама-то она, кроме сосисок, яичницы и вдовьего супа, ничего готовить не умела. Покойный ее Михаил Михайлович всю жизнь прожил всухомятку…
Неожиданно Анна Георгиевна остановилась, не дойдя до парадного Романовой каких-нибудь пяти-шести шагов.
Паша должен быть сейчас уже дома… Но почему тоже здесь, на Соколе? Хотя он, конечно, сильно постарел, погрузнел… Как-то странно по-стариковски одет, но, несомненно, это ее Паша!
Правда, они давно не виделись…
Нет, нет! Как давно? Еще сегодня утром он торопился в институт… Завтракал на ходу, оделся в минуту. И поцеловал ее па прощание – наскоро, не сказав, когда точно вернется. Ну уж к десяти вечера, наверно, будет дома. Паша у нее – мальчик не загульный… Вот сейчас она навестит Манечку, обо всем всласть потолкуют… Выслушает монологи о Ванечке, сама расскажет о Паше. О слабеющем, но еще держащемся – уж неизвестно, за счет каких сил, – своем муже, Павле Илларионовиче. И вовремя, к приходу Паши, вернется домой.
А кто же тогда… этот Павел? Кого она встретила четверть часа назад? Конечно, это ее Паша… Но уже в летах, ближе к старости… Бог просто показал ей ее сына, когда пройдут многие годы после ее смерти. Она не чувствовала себя очень больной – еще десяток лет собиралась прожить. Значит, это еще много позже? Когда Паше… будет за шестьдесят?
«Хоть одним глазком посмотреть, как ты будешь жить без меня», – наверное, эта ее грешная просьба вдруг воплотилась – так на ходу, обыденно. И, в общем, мало что ей дала…
Ей надо было бежать обратно! Попытаться разыскать его. Увидеть его дом, жену, близких… А зачем?
Она увидела в толпе своего постаревшего сына… Так, как иногда видишь во сне человека, сегодня уже старого, на самой заре его жизни. Она так не раз видела, например, Павла Илларионовича, Пашиного отца. Правда, каждый раз не к добру, перед его очередным приступом, перед больницей, где он ныне лежал уже по четыре-пять месяцев в году. Ему, наверно, нравилось там жить – человек-то он военный, привык к казарме, к мужскому обществу.
Иногда Анне Георгиевне казалось, что он и не рвется домой. Да и честно, что его такого ждало в их, почти полностью занятой Пашей квартире рядом с Измайловским парком? Он и здесь все норовил надолго уйти на знаменитые пруды, которые почему-то называл рекой Амуром. Когда-то он был большим комиссаром и освобождал Дальний Восток. Он уже и тогда был не молод – тридцать шесть лет… Значит, что-то тогда случилось, как-то запал далекий Амур в его сердце. Возвращался, ел, долго спал, брал газету: телевизор стоял в Патиной комнате, а он никогда не заходил туда без приглашения.
Так и клевал носом над «Правдой» или «Известиями», до того времени – пусть самого позднего, – пока сын не возвращался домой. Тогда он выходил из спальни, обнимал сына, улыбался всегда как-то скупо, на ходу. И уже быстро оказывался в постели, снимал очки и некоторое время лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к разговору матери и сына. Его не интересовали подробности того, что иногда громко и пьяно рассказывал Паша. Просто вся семья была дома, и это само по себе наполняло все его существо почти физическим наслаждением, какой-то жалостью и к ним, и к себе… Ему становилось легко и так спокойно, что в эти минуты он не боялся смерти. Именно в эти минуты он был бы даже счастлив уйти от мира. Но чтобы как-нибудь совсем тихо, без боли, без врачей… А главное – без их горя!
Павел Илларионович видел в жизни бездну смертей, ранений. Что ж, он был военный. Сама профессия всю жизнь приучала его к случайности самой жизни. Есть, например, у тебя старый товарищ, «годок по службе». И вдруг – все! Шрапнель… случайная пуля… выстрел в ночном дозоре. И нет никого! Даже могилу уже через месяц не найти – часть ушла на другие позиции.
Да что люди! Под Павлом Илларионовичем только в гражданскую было убито девять лошадей. А ведь это не просто лошадь – это друг, часто твой хранитель, даже спаситель… Только на него и надеешься в конном бою. Он и в Отечественную, что было не модно, все норовил пересесть с газика в седло… Но потом его перевели в военные комиссары огромного армейского госпиталя. А вскоре и вообще комиссовали из-за чудовищного гипертонического криза – 270/190.
Так он и стал отставным в сорок третьем году – в с амый разгар войны. Работал в Моссовете – на кадрах. А это место в войну – среди всякого спекулянтства и «блатмейстерства» – было опаснее передовой.
Ушел и оттуда… Много поменял мест – от одного инфаркта до другого. Надо было поднимать сына, поддерживать семью.
Теперь, когда дело шло к восьмидесяти, у него было одно, подлинно мужское удовлетворение – он поднял сына, создал семью, держал и выдержал все, что падало на плечи когда-то юного выпускника Александровского Императорского юнкерского училища.
Единственное, что выказывало его безмерную, потайную, молчаливую любовь к сыну – это осторожно отворенная им дверь и долгий взгляд – немигающий, почти молитвенный. Сын дома, сын рядом, сын здоров – пусть даже и спит с похмелья. Пьяный проспится, дурак – никогда…
Они почти не разговаривали, редко что-то обсуждали. Они так понимали и чувствовали друг друга, что Анна Георгиевна даже и не пыталась жаловаться Павлу Илларионовичу на Пашу.
Еще в классе восьмом, после звонка классной руководительницы, что мальчик очень способный, но дерзкий и даже высокомерный, Павел Илларионович, продолжая, не торопясь, ужинать, только минуты через три вынес вердикт:
– Если Паша так делает – значит, он прав!
– Но он же эту Валентину иногда даже на «ты» называет! – возмущалась Анна Георгиевна.
– Значит, большего не заслужила!
И никогда отныне Павел Илларионович не позволял в их родительских беседах обсуждать, а тем более осуждать поступки Павлика. Вот его победы – прогремевшие статьи, выступления, замеченные всеми публикации, приглашения в посольства и ЦК – это была благодарная и любимая их тема.
Конечно, здесь Анна Георгиевна превалировала, была инициатором и вдохновителем этих неторопливых, обстоятельных бесед, где не могли быть не замечены и не обсуждены малейшие подробности и всевозможные – порой самые неожиданные – этапы столь дорогой для них и полезной для общества карьеры их сына. Но и Павел Илларионович порой превращался в самого горячего адвоката, а поэтому и в изуверски-точного и тонкого психолога и защитника Павлика, когда тот попадал в ситуации, которые грозили ему крахом и тюрьмой. И тогда очень большие кабинеты распахивались перед отцовской настойчивостью.
Его любовь к сыну имела такую мощь, что даже совершенные «сухари» или от рождения злобные и мстительные люди, которых много на иерархической лестнице во всякой области, отступали перед старым генералом. Перед его слезами и даже угрозами. И они заражались его святой верой в подлинную непорочность или случайность участия Павлика в инциденте… А если уж упорствовали в дикости собственных принципов главенства наказания над прощением и добрым советом споткнувшемуся студенчеству, а шире – молодости… то горе было тому! «Там наверху, где движутся светила…», начинали происходить некоторые катаклизмы. Возникали имена почти легендарных маршалов! Их вдов…
Правда, после каждой такой победы Павел Илларионович оказывался в больнице для старых большевиков месяца на три – не меньше. Но чувство торжества, что вновь победил, защитил сына, помогало врачам преодолеть не просто его недуг, а снова сбалансировать уже и по возрасту, и по пережитому мало пригодное для жизни тело.
Конечно, не раз он возвращался ночами в казенной палате к мысли, что, несмотря на все его – пусть и удачные – попытки защитить сына, необходимо успеть предупредить его о чем-то самом важном, что он, Павел Илларионович, знал! У жизни нет запасных вариантов, ее не проживешь дважды… Так стой насмерть ради того, в чем уверен и что любишь.
«Я знаю, ты даже не заметишь, когда и как я умру. Никакой глубокой раны не останется в тебе. Скорее ты будешь торопить жизнь! Чтобы вся эта шелуха, похороны, венки, поминки, памятники… Чтобы они быстрее освободили тебя для твоей жизни! Как тебе кажется – важной, увлекательной и в конце концов общественно-необходимой. Как говорили раньше: „Старость – могила, молодость – свет“.
Дай бог, чтобы у тебя впереди было море света! И ты бы дожил до каких-то настоящих, невымороченных, нефанерных и нелживых хороших слов о нашей Родине. Дай бог тебе всего, что ты только сам себе пожелаешь! Мне кажется – Господь к тебе будет милостив! А я не жалуюсь, не обижаюсь, не корю тебя – что не заметишь ты моей смерти. Ты почувствуешь это горе вдвойне. И горше, и беззащитней – в тот день, когда умрет твоя… наша мать. Тогда две эти потери сольются в одну. И ты с трудом справишься с этим двойным ударом.
