Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
– Видимо, какая-то разновидность многобожия, – пробормотал Йозеф. – Она хорошо образованная девушка.
– Она умеет читать, если вы об этом. У нее в комнате все до единой книжки снимали с полки. Точно вам говорю. Объяснять, с чего я взяла, не буду. Скажу только, что у меня всего одна пара рук, а дом у вас немаленький. – Гудрун поджала губы. – Если, конечно, она не пыталась выяснить, не спрятано ли чего за книгами.
Сегодня, обнаружив, что деликатные уговоры не приносят плодов, а прямой приказ тут же исполняется, провел с фройляйн Лили две беседы. Выяснилось, что девушка хорошо образована и обладает изрядным умом. Однако, что бы ни случилось в ее прошлом, оно привело к растождествлению Лили с ее эмоциональным откликом. Лили утверждает, что не испытывает никаких чувств – ни отрицательных, ни положительных, – что она, короче говоря, превратилась в машину. Ее толкование этой фантазии – мрачный, безрадостный взгляд на мир, поддержанный простой логикой, почерпнутой из атеистической литературы. Лили также помянула человека, ответственного, похоже, за нападение на нее. Она именует его чудовищем и смело утверждает, что найдет его и убедится, что его накажут. Я уверен, что мы добились заметного улучшения и Лили готова к лечению.
Два
Папа говорит, мне надо радоваться, что я родилась в таком красивом месте. Тут много важных людей. Которые кое-что значат. Которые добьются для всех лучшего будущего. А я вот совсем не рада и не думаю, что он радуется сам. Когда мы уезжали из настоящего нашего дома, папа сказал, чтоб я осталась в машине с игрушками и книжками, а сам отправился запирать дом. Чуть погодя я пошла за ним и услышала, как он бродит по дому и разговаривает с мамой, а это глупость ужасная, потому что мамы там нету.
– А что я могу поделать, Лидия? – спрашивал он у кровати. – Хуже некуда – ввязываться в такое, но сейчас время опасное. – Он взял мамину щетку для волос и провел рукой по щетине. – Как иначе мне ее уберечь?
Я высунулась из-за двери.
– Кого уберечь, пап?
Папа очень рассердился и вывел меня наружу.
– Пора тебе уже делать, что тебе велят, девушка.
– Не хочу уезжать. – Я уперлась и попыталась не дать запихнуть себя в машину. – Нет! Нет! – Я вопила так громко, что дама из соседнего дома распахнула окно – поглядеть. Папа втолкнул меня на заднее сиденье и завел мотор. Пригладил волосы и промокнул лоб, поглядывая на меня в зеркальце.
– Будь хорошей девочкой, и мы по дороге заедем в какое-нибудь славное место.
– Не буду. Не хочу.
– Ладно, Криста. – Папа вздохнул. Он теперь вздыхает гораздо чаще, чем прежде. Я забралась на сиденье и смотрела, как наш дом делался все меньше и меньше, пока совсем не исчез.
Новый дом громадный, с красивой новой мебелью и без всяких темных углов, чтоб там прятаться, не то что в нашем настоящем доме: Грет про него говорила, что в одиночку его невозможно содержать весь в чистоте. Внизу живет кошка с семьей новеньких котят. Снаружи у нас сад с цветами и деревьями, а не шумная улица. За стеной – большой зоопарк, но такой, куда не ходит много народу.
– Там тоже есть озера и леса, – говорит папа громче, потому что я все реву и топаю, и требую Грет. – Придет лето – будем ездить на пикники и собирать ягоды. А осенью пойдем за грибами – за Steinpilze и Pfifferlinge[10]. Здорово, правда?
– Нет. Нет! Нет! – Кто будет низать грибы на нитки, если Грет больше нету? Кто будет вплетать мне ленты в косы? Кто расскажет сказку? Я валюсь на пол и сучу ногами.
– Прекрати, Криста, – говорит папа резко. – Ты уже большая девочка, не ребенок. – Он поднимает меня и усаживает в кресло. Я ору и колочу пятками по сиденью. Взгляд у папы мечется от меня к двери. – Прекрати! Не то я тебя шлепну.
Сую большой палец в рот, соплю и икаю. Папа берет платок, велит высморкаться.
– Так-то лучше. – Отходит к окну, выглядывает наружу. – Я здесь только ради тебя, Криста, – говорит он тихонько. – Если бы не ты… – Он опять вздыхает и добавляет громче: – Мы тут хотя бы в безопасности. Можешь играть где тебе угодно. Все опасные звери – за стенкой, и там есть охранники со злыми собаками, чтоб никто никогда не выбрался наружу.
– Когда моя Грет приедет?
Папа хмурится.
– Грет сюда нельзя. Это особое место.
– Мне так не нравится. Хочу домой. Хочу Грет.
– Довольно. Ты знаешь, что бывает с плохими девочками, которые не делают, что им велят? В один прекрасный день узнаешь. И тогда пожалеешь.
Мне без Грет одиноко.
Я не скучаю по тому, как она вопила на меня, шлепала меня посудной тряпкой, продирала расческой мне волосы или заставляла пить молоко, даже когда на нем пенки. Папа хоть и грозится, но никогда не бьет меня, как Грет. Наоборот, сажает меня к себе на колени и долго разговаривает про то, как быть хорошей, как славные девочки должны себя вести. Но он и не тискает меня, как Грет. Он меня берет за руку. Иногда целует в макушку. Грет же меня всю обнимала так, что дух вон, и щекотала, когда была в настроении. Она меня целовала на ночь и подтыкала одеяло – если, конечно, я ее не злила. Тогда она кричала: «А ну пошла к себе наверх, с глаз моих прочь, и, глядишь, нечистый не утащит тебя ночью». Папа же просто стоит у кровати и уповает, что я буду крепко спать.
Но главное, я скучаю по сказкам Грет. У нее про что угодно найдется история – про то, про сё, про всё, каждый раз новенькая, на каждый день недели, почти на любую ее работенку. Были у нее пыхтящие, сопящие истории постирочных дней и жаркие, краснолицые – для глажки. Были у нее и быстрые истории – под готовку вареников или Apfelstrudel[11], и долгие-предолгие – под вечера с шитьем и штопкой. Здесь люди иногда читают мне истории из книг. В голове их не носят. И голоса изображать, как Грет, они не умеют. Принцессам она делала голоса, как медовый пирог, трескучие, как горящая бумага, – ведьмам, могучий рев – злодеям, задорные – отважным героям. А местные не поют. Не умеют правильно рожи корчить. И все их истории обычно миленькие и хорошо заканчиваются. А у Грет они были жуткие – особенно под которые печень рубят и потрошат рыбу.
– Давным-давно, – начинает Грет, выхватывая точило из лохани с водой, – на хуторе близ Заксенхаузена11 жил человек, который пустил своих детей посмотреть, как он забивает свинью. – Она проводит лезвием самого здоровенного кухонного ножа по точилу, от кончика до рукоятки, с длинным дрожащим вжи-и-икш — как будто пираты рубят воздух саблями. У меня по спине мурашки. Еще раз. Еще. – В тот же день, погодя, дети пошли играть, и старший ребенок сказал младшему: «Ты будешь свинкой. Ая – мясником». И тут… – Грет сует руку в корзину и плюхает окровавленный шмат на стол. Примеривается свежезаточенным ножом. – Старший ребенок взял блестящий нож и перерезал младшему брату горло.
Я сглатываю и отодвигаюсь, гляжу, разинув рот, как лезвие в ее руках рассекает требуху, словно бутербродный нож – теплое масло. Я и хочу, и не хочу услышать, что же там дальше. Грет выпрямляется, утирает лоб тыльной стороной руки.
– Ну и вот. А мать при этом была наверху – купала младенчика. Услыхала она, что ребенок ее кричит, и опрометью бросилась вниз по лестнице. Увидев, что
стряслось, она вытащила нож у сына из горла и так рассердилась, что воткнула его прямо в сердце тому сыну, который изображал мясника. – Тут Грет бросается с ножом через стол, и я ору и бегу к двери. – Но вот она вспомнила про младенчика и помчалась обратно наверх. Поздно. Он утонул в ванне.
Теперь я уже дрожу с головы до пят. Тихонько поскуливаю сквозь сжатые зубы. Грет обагренной рукой швыряет кровавое подношенье на сковородку.
– Женщина так загоревала, – продолжает Грет, голос у нее скорбный, губы поджаты, качает головой, – что повесилась на балке в амбаре. А вечером, когда отец вернулся с поля после работы, он взял ружье…
– Маргарета! – кричит папа. – Что все это значит?
Грет захлопывает рот, как «Крошки Нипперы»12 у нас в кладовке, но только теперь мышка – она сама. Я засовываю большой палец в рот. Она вжимает голову в плечи.
– Простите, герр доктор. Ей нравятся сказки.
– Есть другие, Маргарета. Приятные. Вдохновляющие. Которые рассказывают о красоте и святости человеческой жизни, о победе добра над злом. Как не стыдно пугать невинное дитя подобными ужасными байками?
Грет косится на меня. Папа, знал бы ты…
– Простите, герр доктор, – бормочет она. – Больше не повторится.
– Уж пожалуйста, – отвечает папа, лицо у него мрачное. – Такие истории рождаются в больном воображении. Детство бесценно. Сейчас закладывается фундамент всей жизни. Наш долг – защищать малышей от таких зверств.
