Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса
– Это Труба… – ухмыльнулся Шурка. – Это известный человек… У него рука легкая… – Шурка одобрительно ухмыльнулся, но было видно, что он действительно нервничает. – Поставим дело, сами купим клюквенные «мерсы»… Станем одинаковыми, как детдомовцы… Чтобы Труба не задирался…
Он что-то еще сказал, но я не расслышал.
Меня отвлек звук работающего на форсаже движка.
Вообще-то, в людных местах движок машины не должен реветь так мощно.
Голубой, ничем не примечательный «жигуленок», как торпеда, вылетел из-за пыльных старых тополей. Левое боковое стекло было опущено, наружу торчал ствол Калашникова. Все было как во сне – стремительно, и в то же время, как в замедленной съемке. Поскольку все это не имело к нам вообще никакого отношения, я не успел даже пригнуться.
– О, черт!
Шурка стоял лицом ко мне, прижавшись бедром к открытой дверце своего джипа. Я видел, как что-то вдруг изменилось в его лице… Мгновенно и странно… Он будто удивился чему-то… Какое-то удивление… Не знаю… Даже сейчас мне трудно объяснить, что вдруг изменилось в его лице… «Давай в машину!» – крикнул я и увидел черную дырочку на Шуркиной джинсовой жилетке. По краю дырочка была смазана чем-то еще более черным. Я дернул жилетку на себя и увидел круглую ранку, чуть обведенную кровавым кружком. Она чернела на сантиметр выше левого Шуркиного соска.
Все нереально было.
Нестерпимые вспышки Солнца сквозь колеблющуюся листву, столь же нестерпимый влажный зной, несмолкаемый гул улицы. Никто ничего не успел увидеть, «Жигуленок» уже исчез. Я толкнул Шурку на правое переднее сиденье джипа, оказавшееся как раз под ним. Вытягивая из кармана мобильник, он жестом показал мне: гони!
– Куда? – крикнул я.
– Ко мне, – отрывисто ответил Шурка.
Он действительно ответил странно отрывисто, будто экономил слова или не мог их вспомнить. И так же отрывисто пробормотал в мобильник:
– Филин, меня подставили… Мне врач нужен… Срочно… Кто на руле?… Я говорил… Андрюха…
Он опустил мобильник и замолчал.
– Адрес! – крикнул я, выворачивая на площадь и моля Бога, чтобы он не вынес на нас ментов. – Адрес!
У Шурке на Фабричной я был только ночью, надрался, как свинья, увозили меня пьяным и подъезды к дому я плохо помнил. Не тащить же раненого Шурку к лифту на глазах у всех, кто в это время пасется возле дома.
– Не дрейфь… – отрывисто приободрил меня Шурка. Его лицо заметно побледнело. – Засвистят менты, не останавливайся… Не дай обогнать себя или прижать к обочине… Филин потом отмажет…
– Адрес давай!
Шурка не ответил.
По тому, как он завалился на правую дверцу, я понял, что он и не ответит.
Шуркиного адреса я не знал, вслепую мотаться по Фабричной не имело смысла, в любой момент машину могли остановить менты. Не стану я удирать от них, подумал я. Ни к чему мне это. Может, Филин и впрямь потом отмажет, только как правильно ответить на вечные вопросы: чей джип? чей труп? чьи в лесу шишки?…
Вдруг хлынул дождь.
Все вокруг сразу потемнело.
В центре города, свернув на улицу Мичурина, я пару минут трясся прямо по пустым трамвайным путям. Зато джип надежно вошел в темный тополевый двор знаменитого профессорского дома, в котором прошло Шуркино детство. Отец его давно помер, сам Шурка много лет жил в других берлогах, я сам тут черт знает с каких пор не появлялся, но Юха Толстой, потомок адмиралов, никуда не мог деться. По моим представлениям он и сейчас должен был валяться дома. Пьяный, конечно.
Так и оказалось.
– Эк набрался!.. – завистливо хмыкнул Юха, открывая дверь.
Он пошатывался, от него несло, как от пивной бочки. Он меня сразу узнал и не удивился. Где-то в комнате крутился магнитофон. Всего один мотив доносит с корабля… Один аккредитив на двадцать два рубля…За последние годы примус рыжих волос Юхи несколько поблек, выгорел, выцвел, все равно Юха остался пламенно рыжим. Сгибаясь под тяжестью безвольно обвисшего на мне Шурки (кажется, жив, радовался я, иначе не вцепился бы в какую-то кожаную папку), я спросил:
– Юха, знакомый врач есть?
– Гинеколог… – Юха удовлетворенно задрал полосатый тельник и почесал живот. Выпивка сама явилась к нему. Он явственно чуял крепкую выпивку. Одновременно он прикладывался к плоской железной фляжке. – Вот такая баба, сам увидишь… – И вдруг удивился: – Зачем тебе обязательно врач? Я актрисок кликну из музкомедии. Блядей, Андрюха, сейчас, как глины… – И радушно, как только он умел, протянул плоскую фляжку: – Дай приятелю, пусть хлебнет.
– Приятелю нельзя.
– Почему?
– Из него выльется.
– Как это?
– Он дырявый.
Только сейчас Юха разглядел на голой груди брошенного на диван Шурки черную дырочку, из которой почему-то не сочилась кровь. Жадно хлебнув, Юха протянул фляжку мне. «Шурка, что ли?» Я молча кивнул и тоже глотнул. «Я всегда ему говорил, плохо кончит», – неубедительно заметил Юха. Глотку неприятно обожгло: Юха пил какую-то дрянь, настоянную на калине. Дежурная по этажу грозилась мне на днях… В гостиницу вхожу бесшумно на руках… Тем не менее, теплая волна прошла, наконец, по жилам. Вместе с этой теплой волной, так утешительно согревшей тело, я вдруг отчетливо понял, что пруха кончилась, планы, которые я успел наметить, рухнули. Видимо, Господь не захотел простить Шурке измывательств над бывшим таксистом и от души его отхерачил. А заодно поломал мне пруху!
– Он что, язвенник? – как бы издалека услышал я голос Юхи.
– С чего ты взял?
– Бледный какой-то очень.
– Вот я и говорю, что тут врача надо, а не блядей. Где у тебя телефон?
Юха кивнул в чрево темной комнаты (кажется, спальни), но в этот момент раздался мелодичный перезвон. Оказывается, Шуркин мобильник остался в кармане жилетки.
– Ну? – хмуро отозвался я.
– Андрюха? – спросил незнакомый голос.
– Он самый.
– Это Филин говорит.
– Ну, привет.
– Ты там типа не дрейфь, конкретно. Шурка коньки не отбросил? Вот и лады. Где, говоришь, хата? На Мичурина? У хорошего корешка? Ну, скажи своему хорошему корешку, что сотню баксов он заработал. Только пусть забудет о Шурке.
И жестко предупредил:
– Вы там никого не зовите, мы сейчас прибудем. Давай адресок. Пацаны, считай, выехали.
5Приехали трое.
Один умело потрогал пульс, задрав Шурке веко, посмотрел в пустой глаз. В столовой номер два всегда стоит кефир… И мыслей полна голова и все про загробный мир…
– Выруби ты эту херню!..
Я прошел в темную спальню и выдернул штепсель из розетки.
Двое молча стояли у дверей и смотрели на рыжего Юху, радушно принесшего пластмассовые стаканчики. Он, кажется, не понимал, что, собственно, происходит. Шуркино положение как-то его не трогало. На журнальном столике лежали старые газеты, он, не глядя, смахнул их на пол. Ну да, он был в дуб пьян. Он действительно не понимал происходящего, хотя рассуждал, на первый взгляд, более или менее здраво. За дверью, открытой на балкон, грохотал трамвай, пронзительно пахло мокрой травой. Так пронзительно, так остро, что сердце прихватывало. Может, это чувствовали и пацаны, потому что отказались пить с Юхой.
Тогда Юха сказал: «Чин-чин!» – и выпил.
А выпив, подмигнув, сообщил:
– Я гомункул.
Врач (если, конечно, это был врач) нехорошо покосился на Юху, но ничего не сказал. Ну, а те двое, что стояли, прислонившись к косякам двери, тоже покосились на Юху. Никто не включал свет, в комнате становилось все темнее. Филина, среди прибывших явно не было. В голове у меня гудело. Я плеснул себе в пластмассовый стаканчик из фляжки, а Юха загадочно повторил:
– Я гомункул.
Туго обмотав грудь Шурки бинтами, врач сказал:
– Значит, так, пацаны. Раненого не трогать. Вообще не трогать. Не переворачивать, не поднимать. Даже переносить с дивана никуда не надо. Ну, подушечку можно подложить под голову. Я вернусь часа через два, наверное, останусь на ночь.
– Тяжело в лечении, легко в гробу, – легко согласился Юха. Все-таки он ни хрена не понимал. Но что-то и до него доходило: – Меня спросят, что скажу? Шурка мертвый ко мне притопал?
– Заткнись, – нехорошо сказал врач. – Вот тебе сотня на расходы и не думай о глупостях.
– Мало.
– А сколько ты хочешь?
– Еще полтинник.
– Это за что?
– А это за диван, – вполне разумно объяснил Юха. – Знаю я вас. Я сплю на диване, а Шурка его обоссыт.
– Ты диван продать решил?
Юха пьяно кивнул. Конечно, он не понимал происходящего, но врач, подумав, выложил полтинник. Деревянными. Юха все равно обрадовался:
– Ну, тогда вы тут как дома, а я в лавку, – засуетился он. – В лавку, в лавку, в лавку! – театрально вскинул он руки. – Семужка, коньячок с лимоном. В лавках ныне все есть. Коньячок очищает душу, ведь однова живем. Короче, я мигом, меня везде знают… Я гомункул… А вы тут как дома… Мне что, пусть лежит… – Он, кажется, даже Шурку уже не узнавал. – Ложитесь, где хотите, я мигом… Я не человек, что ли?…
