Пэт Конрой - Обрученные с Югом
— Очень мило с твоей стороны, Лео. Спасибо.
— Лично я не буду это есть. Только приготовлю. — Я хотел пошутить, но мать сразу же обиделась.
Она едва не заморозила меня взглядом, по сравнению с которым даже лютая зима показалась бы весенней оттепелью.
С тех пор как научился говорить, я помню восторги жителей и жительниц Чарлстона по поводу привлекательности моей матери, ее безукоризненной осанки, изящных манер. Я понимал, что они имеют в виду, но не мог разделить их чувства. На мой взгляд, холодная и правильная красота матери могла внушать восхищение, но не любовь. После смерти Стива она ни разу не поцеловала меня. Обнимала, да, и даже часто. Но чтобы поцеловать, как раньше, когда я был маленьким, этого не было. Я доставлял ей мало радости, и неодобрение крупными буквами было написано в ее взгляде каждый раз, когда она смотрела на меня. Мы изо всех сил разыгрывали счастливое семейство, чтобы ввести в заблуждение окружающих, и, насколько я могу судить, весьма преуспели в этом. Только три человека в мире знали правду о том, какое глубокое и безнадежное отчаяние мы испытывали в обществе друг друга.
Официантка принесла нам кофе.
Из-за нашей с матерью пикировки лицо отца выразило огорчение и тревогу. Находясь рядом со мной и матерью, он разрывался от безрассудной любви, которую питал к нам обоим, при этом его доброта по отношению ко мне действовала на мать, как красная тряпка на быка, и между родителями то и дело вспыхивали перепалки. Смерть брата практически раздавила их обоих, но не поколебала природной доброты отца, его дружелюбия и оптимизма. Он обратил все свои чувства на меня и старался любить меня еще сильнее именно потому, что я не Стив. В отличие от матери, которая, как я полагал, восприняла смерть Стива по-своему. Она больше никогда никого не сможет любить именно потому, что это не Стив.
— Так вот, — произнесла мать, достав ручное зеркальце и поправляя помаду на губах. Этот жест послужил официантке сигналом, что наш завтрак закончен и можно убирать со стола. — Твой отец знает, что нужно сегодня сделать, Лео. Я хочу, чтобы ты испек дюжину шоколадных кексов для новых соседей, которые сегодня въехали в дом через дорогу от нас. Там близнецы твоего возраста, и они будут учиться в твоем классе.
— Хорошо. Что еще?
— Мне позвонила сестра Мэри Поликарп из приюта. К ним прислали двух новеньких из Атланты. Сироты, беглецы. Брат и сестра. Ты должен встретить их в Чарлстоне. И будешь шефствовать над ними весь год. Помогать и опекать. У них была ужасная жизнь.
— Она им покажется раем после того, как они поживут рядом с сестрой Поликарп. Это же чудовище! Я думал, ее выгнали из монастыря.
— Это та самая монахиня, которая ткнула дочку Уоллеса в глаз линейкой? — спросил отец.
— Просто несчастный случай, — ответила мать.
— Это было при мне, — возразил я. — Она попала в глазное яблоко. Повредила глазной нерв. Девочка ослепла.
— Сестру Поликарп больше не допускают к преподаванию. Ее практически исключили из ордена, — пояснила мать.
— Между прочим, мальчишек она лупила по лицу направо и налево, кровь из носа так и хлестала. Я дал ей кличку Красный Крест.
Отец фыркнул, но в глазах матери блеснул ледяной огонек, и отец затих.
— Очень остроумно! — язвительно сказала мать. — Если бы только это остроумие хоть как-то проявилось в твоем тесте на профессиональную ориентацию.
— Лео не очень-то силен в тестах, дорогая.
— И это не радует. Я хочу, Лео, чтобы ты сегодня явился с отчетом к своему директору и встретился с новым футбольным тренером.
— Мой директор — это ты. А тренер у меня старый, мистер Огбурн.
— Он уволился вчера.
— С чего бы это? — удивился отец. — Ему же оставалось совсем чуть-чуть до пенсии.
— Он отказался работать, когда узнал, что помощником у него будет чернокожий, — ответила мать. — Поэтому я пригласила Джефферсона из школы «Брукс» на должность старшего тренера, а также назначила его заведующим секцией атлетики.
— Почему я должен встречаться с тренером Джефферсоном?
— Потому что ты центровой первой линии.
— Но я всегда играл во второй линии, позади Чоппи Сарджента.
— Чоппи и еще три человека ушли вместе с тренером Огбурном в новую сегрегированную[15] академию на западном берегу Эшли. Тренер Джефферсон хочет посоветоваться с тобой, как расставить оставшихся игроков в команде с учетом новой ситуации.
Итак, определился список дел на день: шоколадные кексы, сироты из приюта сестры Поликарп, тренер Джефферсон.
— Что-нибудь еще?
— После марша госпитальных работников поможешь накрыть холодный чай. Обедать сегодня будем поздно. — Мать бросила последний взгляд в зеркальце на свои губы, потом посмотрела на меня: — Слушание по вопросу о пробации назначено на двадцать шестое июня. Наконец-то твои общественные работы закончатся.
— Обвинение будет снято, — радостно кивнул отец. — Ты сможешь начать с чистого листа.
— Только не со мной, молодой человек, — быстро вставила мать. — Я не знаю, как тебе удается спать по ночам после всех страданий, которые ты причиняешь нам с отцом.
— Дорогая… — начал отец, понизив голос.
— Лео прекрасно знает, о чем я говорю.
— Ты знаешь, о чем говорит мама, Лео?
— Знает, знает, — опять вставила мать.
— Ты имеешь в виду мою ненависть к Джеймсу Джойсу? — спросил я.
— Ты притворяешься, что ненавидишь Джеймса Джойса, потому что это самый легкий способ показать, как ты ненавидишь меня, — парировала она.
— Лео, скажи маме, что ты не ненавидишь ее. — Отец чувствовал себя уверенно среди научных формулировок, но терялся и начинал захлебываться в океане эмоций. — Нет, лучше скажи ей, что ты любишь ее. Так будет лучше.
— Я люблю тебя, мама, — произнес я, сам прекрасно ощущая собственную неискренность.
— Жду тебя сегодня в своем кабинете в четыре часа, Лео. И не забудь про дела.
Родители одновременно встали из-за стола, а я смотрел, как отец расплачивается с Клео. Потом Клео вышла из-за кассы и подсела ко мне.
— Лео, знаешь, чему меня научила жизнь? Быть ребенком — это полная жопа. Но быть взрослым в сто раз хуже. Это говорю тебе я, Клео. А я как-никак гречанка. Это мой народ подарил вам Платона, Сократа и прочих говнюков.
Глава 2
Новые знакомые
Расставшись с Клео, некоторое время спустя я нажал на белую кнопку звонка у двери приюта Святого Иуды, что находится в тупике у перекрестка, за собором. Звук звонка был противным, напоминал жужжание какого-то насекомого. Приют у меня ассоциировался с католичеством в целом, от домов пасторов до монастырей.
Чернокожий великан по имени Клэйтон Лафайет открыл дверь и улыбнулся, увидев меня. Мистер Лафайет выполнял в приюте дюжину разных обязанностей, в том числе провожал старших ребят в школу «Пенинсула». Эту обязанность он выполнял с военной точностью и ответственностью. Лицо у него светилось добротой, но фигура внушала страх.
— Привет, Лео-лев! — сказал он.
— Привет, маркиз Лафайет![16] — Мы пожали руки. — У меня задание — повидать сестру Мэри Поликарп.
— Сироты уже прозвали ее Полигарпией, — шепнул Клэйтон. — Она сказала мне, что твоя мама пришлет тебя.
— Будь поосторожней насчет Полигарпии, маркиз, — прошептал я в ответ. — С ней шутки плохи.
Я прошел по длинному-длинному коридору — здание приюта строил человек, который питал необъяснимую ненависть к сиротам. Приют был мрачен до жути, как бывает только в фильмах ужасов, и женщина, вставшая из-за огромного стола, когда я вошел в кабинет, была под стать окружающей обстановке.
Среди католиков моего возраста было популярно развлечение, сродни спорту, которое не очень способствовало развитию духовности и аскетизма, зато гарантированно повышало настроение, вызывая всеобщий смех и впоследствии оживляя наши воспоминания: я имею в виду рассказы о монахинях. В этих рассказах мы не знали стыда, как не знает его Церковь, выставляя напоказ в алтарях гипсовые фигуры замученных святых и муляжные распятия. Похоже, созерцание изуверского убийства Иисуса, живого Бога, пробуждает фантазию этих славных женщин, невест Божьих, и они изобретают все новые и новые пытки, чтобы приготовить наши души к вечной жизни. Среди монахинь, которых мы знали в юности, в пятидесятые — шестидесятые годы, было несколько женщин несравненной доброты. Но женщины с черным сердцем и садистским воображением оставили самый сильный, неизгладимый след в нашей памяти. Одна монахиня, заслышав вой пожарной сирены, поднимала класс на ноги и заставляла читать молитву, выражая надежду, что пламя пожирает дом атеиста. Другая монахиня втыкала булавки нам в уши, если мы плохо себя вели, и родители по кровоподтекам могли судить о степени нашей греховности перед Божьей невестой. О приближении монахини можно было понять по зловещему звуку ее четок, как о приближении гремучей змеи — по ее трещотке.
