Нагиб Махфуз - Зеркала
— Вы несправедливы к Ибрагиму Аклю. — И когда я из уважения к его дружбе с покойным промолчал, он продолжал: — Это был человек редкого дарования. Еще в Сорбонне он поражал нас своим умом…
— Его ум никому не принес пользы.
Доктор Абд аль-Керим будто не слышал моей реплики.
— В Египте это был единственный настоящий философ. Он обладал всеобъемлющим кругозором. Таланта писателя у него не было, но он великолепно говорил — истинный Сократ. Только близким друзьям он поверял свои заветные мысли, а остальные слышали от него одни банальности.
— Может быть, появится новый Платон, который воздаст ему должное, — съязвил я.
Доктора Ибрагима Акля уже нет в живых, остались только память о его трагической судьбе да прекрасный перевод «Цветов зла».
Ахмед Кадри
В моей памяти имя Ахмеда Кадри связано с далеким детством, с душистым сотовым медом и пирожками, кинематографом и одним незабываемым приключением. Ахмед был сыном наших деревенских родственников. Он приезжал иногда на несколько дней в Каир и обычно проводил время в играх с нами, мальчишками, на тихих, утопающих в зелени садов улицах Аббасии[14]. Он был старше меня лет на пять. Единственный сын у родителей, он был отчаянным сорванцом. Как-то предложил он мне прогуляться. А чтобы избежать ненужных подозрений, попросил моего отца отпустить меня с ним. По дороге к трамвайной остановке он сказал, что купит мне печенье, но при одном условии:
— Запомни хорошенько, что я тебе скажу, и повтори это дома родителям: мы были с тобой в кинотеатре «Олимпия» и смотрели фильм с Чарли Чаплином.
Я обещал выполнить его условие и получил печенье. Сошли мы с трамвая на улице, где я никогда не бывал. Я шел за ним по незнакомым переулкам, и передо мной открывался новый, какой-то странный мир. Наконец мы вошли в весьма необычный дом. В коридоре сидели три женщины. Их сильно накрашенные лица и кричаще яркие платья, не прикрывающие ни колен, ни груди, поразили меня. При виде нас одна из них тут же поднялась. Усадив меня на ее место, Ахмед сказал:
— Сиди здесь и жди меня.
Поручив женщинам присмотреть за мной, он исчез с их подругой за дверью. Избегая глядеть на них, я уставился в каменный пол. Я понимал, что там совершается что-то постыдное. Одна из женщин не раз принималась напевать, и все одно и то же: «В тот день, когда я тебя полюбила…» А другая, вдруг наклонившись ко мне, спросила:
— У тебя есть полреала?
Я отрицательно мотнул головой.
— А сколько у тебя?
Испуганный, я торопливо ответил:
— Шиллинг.
— Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?
— Мне он не велел никуда уходить.
— А мы только на минутку зайдем вон в ту комнату напротив.
— Нет, не надо.
— Да не бойся! Чего ты боишься?
Взяв за руку, она повела меня в комнату и, прикрыв за собой дверь, сказала:
— Ну, давай свой шиллинг.
Я без колебаний отдал. Игриво глядя на меня, она предложила:
— Сними костюм.
— Ни за что!
И тут она сама вдруг скинула с себя платье и предстала передо мной совсем голой. Впервые я видел обнаженную женщину. Такое страшное, неприличное зрелище наполнило меня ужасом. Я отскочил к двери. Вдогонку за мной несся бесстыдный заливистый смех. Сидевшая в коридоре женщина тоже встретила меня смехом и, указав на стул, пригласила сесть рядом. Но я остался стоять. Я не хотел ни к чему прикасаться. Так противно мне было все в этом доме. Кто-то заглядывал в дверь с улицы. Люди смотрели на меня удивленно, бросали в лицо мне грязные слова. Не помню, как вынес я эту пытку, еле дождался возвращения Ахмеда.
— Чего это ты стоишь будто на посту? — спросил он равнодушно.
Ухватившись за его руку как утопающий за соломинку, я вышел с ним из этого дома. Дорогу нам преградила огромная толпа демонстрантов. Добираться до дому нам пришлось окольными переулками. Слышались звуки выстрелов. В трамвае Ахмед тоном экзаменатора спросил меня:
— Так где же мы были, герой?
— В кинотеатре «Олимпия», — прошептал я пересохшими губами.
— А что смотрели?
— Чарли Чаплина.
— Прекрасно. А почему ты такой кислый?
— Вовсе нет.
— Женщины к тебе приставали?
— Нет.
Посмотрев на меня с беспокойством, он спросил:
— Да что с тобой?
Мне было грустно и хотелось плакать, но я сказал:
— Ничего. Просто я задумался. Дора оказалась не такой красивой, как я ожидал.
— Какая Дора?
— Возлюбленная Дана.
— А кто такой Дан?
— Герой приключенческой повести из журнала «Аль-Аулад»[15].
— Что за ерунду ты городишь? Ну-ка, перестань кукситься! Пока ты не придешь в себя, мы не сможем появиться дома.
Откуда ему знать, чем была для меня Дора. Ведь я-то воображал, что тело ее недосягаемо прекрасно — оно будто соткано из солнечных лучей и сияния далеких звезд.
Все же наезды Ахмеда в Каир для меня были счастливым событием. Он учил меня играть в футбол, боксировать, поднимать тяжести, рассказывал смешные анекдоты. Он умел копировать походку Чаплина, петь популярные песенки, изображать деревенского старосту и ночного сторожа.
Вскоре родители Ахмеда перебрались в Каир и поселились в Абдине. Бывать у нас он стал все реже. В средней школе дела у него не ладились. Он поступил в полицейскую школу и учился там так успешно, что после выпуска получил место в Каире. Поглощенный целиком своей новой жизнью, он и вовсе перестал бывать у нас. За время его службы в Каире я видел Ахмеда только раз, да и то случайно, когда он, крадучись, наверно после любовного свидания, выходил из дворца Асам-бея.
Родители его умерли, и я уже не вспоминал о своем родственнике. Однако события, происшедшие во время второй мировой войны и после нее, заставили меня вспомнить об Ахмеде Кадри. Тогда он уже работал в политической полиции и мало походил на того Ахмеда, которого я знал. Ахмед Кадри превратился в зловещую фигуру, о нем ходили жуткие истории. Он стал одним из палачей, которые помогали деспотизму держать в узде патриотические силы. Я слушал эти истории и удивлялся: как мог веселый, озорной малый превратиться в настоящее чудовище? Как мог он измываться над молодыми борцами за свободу, пытать их, гасить сигареты об их веки, вырывать им ногти?! Круг моих друзей, людей мыслящих и патриотов, таких, как Реда Хаммада, Салем Габр и другие, резко осуждали «деятельность» Кадри. Пока нет условий для настоящей революции, по крайней мере должны быть, считали они, созданы тайные террористические организации для защиты угнетенного народа. Была предпринята попытка расправиться с Кадри, когда он выходил из клуба Мухаммеда Али. Он чудом спасся от пули одного из тех, кого называли тогда «преступными террористами».
После революции 1952 года Кадри находился под следствием, но дело ограничилось тем, что его отправили на пенсию. Долгое время я ничего о нем не слышал. Однако осенью 1967 года меня вдруг вызвали по телефону в англо-американский госпиталь. Там-то я и увидел Ахмеда Кадри, которого хватил тогда инфаркт. Я его и не узнал сразу: ему уже было за шестьдесят, и внешне он походил теперь на своего отца, когда тот доживал последние дни.
— Прости, что я тебя побеспокоил, — сказал Ахмед. — Я бормотал какие-то слова ободрения, а он продолжал: — По сути дела, у меня ведь никого, кроме тебя, нет… — И шепотом закончил: —… похоронить некому.
Я сказал, что сделаю все необходимое, а выйдя от Ахмеда, расспросил врача о его состоянии. Тот заверил меня, что опасность миновала и теперь все будет зависеть от воли самого больного к выздоровлению.
Я передал эти слова Ахмеду.
— У меня много болезней, — сказал он.
Я понял, что он имел в виду вино, женщин и карты.
— Чтобы инфаркт не повторился, ты должен избегать всяких волнений, — посоветовал ему я.
— Чему бывать — того не миновать! — пренебрежительно махнул он рукой.
Вглядываясь в его лицо, я искал в нем приметы чудовища, сеявшего вокруг себя ужас и страх в былые времена, или то, что, может быть, оставалось еще в нем от веселого, озорного подростка, — но все тщетно. По отношению к нему я испытывал лишь чувство долга. Я знал, что живет он один в маленькой квартирке в Замалеке[16], никогда не был женат и компанию водит лишь со старыми греками, завсегдатаями скачек.
— Сдается, конец мне пришел, — покачав головой, пробормотал он, — так же, как и этим…
Я сразу догадался, кого он имеет в виду. 5 июня[17] еще саднило незажившей раной в наших душах. И тут же понял, какая ненависть живет в нем еще с той поры, как ему дали отставку. Я не ответил на его злобную реплику, больно задевшую мои чувства.
Как бы то ни было, его мрачное пророчество не сбылось ни по отношению к его собственной жизни, ни по отношению к революции.
Через три недели он выписался из госпиталя и явился ко мне домой, чтобы поблагодарить меня. Выглядел он довольно сносно. Пустился в воспоминания о былых временах, а меня так и подмывало задать ему вопрос о его недавнем прошлом. Наконец я решился.
