Лаура Хилленбранд - Фаворит. Американская легенда
Страб грамотно распорядился деньгами инвесторов. Он построил беговую дорожку, которой еще не бывало в мире. Это настоящий храм чистокровных лошадей, столь великолепный, что писатель Давид Александер отзывался о нем как о самом будоражащем потрясении в жизни. Окруженный горами ипподром был открыт в 1934 году на Рождество. Он сразу завоевал огромную популярность и у публики, и у властей штата, которые впоследствии получили многомиллионную прибыль от разрешения устраивать тотализатор{52}. Наездники тоже полюбили детище Страба. Тому пришла в голову блестящая идея устраивать торжественное открытие фирменных соревнований ипподрома, гандикапа Санта-Аниты, которые, начиная с 1935 года, ежегодно проходят в конце зимы. В отличие от Кентукки Дерби, где могут участвовать только трехлетки, гандикап Санта-Аниты открыт для всех взрослых лошадей возрастом от трех лет. Но главное отличие было в призе. В 1934 году лучшие скачки в Америке приносили победителю от 6 тысяч до (в редких случаях) 50 тысяч долларов. Денежный приз Страба потрясал воображение: победитель получал 100 тысяч плюс несколько тысяч от выручки от доходов. Это был самый большой денежный приз в мире. Предложенный в тот год, когда средний доход на душу населения в Соединенных Штатах составил 432 доллара, призовой фонд Страба стал настоящей сенсацией. Эта сумма настолько впечатлила американцев, что никто не использовал официальное название скачек. Гандикап Санта-Аниты на жаргоне наездников называли не иначе как стотысячником{53}.
Страб выбрал идеальный момент для организации скачек. Один за другим штаты отменяли запреты на проведение скачек и системы тотализаторов, и это привело к тому, что количество беговых дорожек увеличилось на 70 %. Скачки быстро становились самым популярным и посещаемым спортом в Америке{54}. С 1934 года миллионы новых поклонников скачек обращали взоры на Санта-Аниту, чтобы увидеть, кто рискнет претендовать на призовой фонд Страба. Стотысячник мгновенно приобрел бешеную популярность. Все хотели его завоевать. Включая Чарльза и Марселу Ховард.
Может, благодаря уговорам Джианнини или следуя примеру Бинга Кросби, вкладывавшего огромные деньги в скаковых лошадей, а может, глядя на великолепный ипподром, построенный на их деньги, – неважно, по какой причине, но Ховарды, и особенно Марсела, страстно желали выиграть этот приз. В 1935 году, вскоре после открытия нового ипподрома Бэй Мэдоуз в Сан-Франциско, Ховард подобрал несколько довольно резвых скаковых лошадей и нанял молодого тренера по имени Бастер Миллерик. Конюшня была зарегистрирована на Марселу. Она придумала дизайн костюма жокеев, который впоследствии стал легендарным: темно-красный с белым шлем, белые рукава и красная жокейка с изображением тавра Риджвуда и буквы «Н» внутри большого белого треугольника. Лошади были довольно резвы, но Ховард искал что-то особенное. В то лето они с Марселой купили пятнадцать лошадей-однолеток на аукционе в Саратоге, штат Нью-Йорк. Но, уступая своей извечной тяге браться за безнадежные дела, Ховард покупал только тех однолеток, которые выглядели не очень привлекательными для других участников аукциона. Они дольше всех застаивались в загонах, и за них не сражались покупатели. Ховард планировал вскоре приобрести и таких лошадей, которые могли бы побороться за приз в 100 тысяч долларов. Миллерик был хорошим начинающим тренером, но для своих лошадей Ховард хотел не просто хорошего, а самого лучшего. И в 1935 году он стал подыскивать такого специалиста.
Глава 2
Одинокий ковбой
Том Смит (AP / Wide World Photos)
В том же 1935 году в нескольких сотнях километров к югу от поместья Чарльза Ховарда жил старый наездник Том Смит. Он почти не выходил за пределы мексиканского ипподрома, спал на койке в конюшне. Этот сильный, коренастый немолодой человек отличался крайней молчаливостью. С момента своего появления на ипподроме он оставался для всех наездников человеком-загадкой. Поговаривали, что прибыл он с приграничной полосы, но откуда именно, точно никто не знал.
Обычно Смит не разговаривал. Когда кто-нибудь пытался задать ему вопрос, он просто молча уходил прочь. И избегал вечеринок, собраний, потому что там надо было говорить. Журналист, который наблюдал за Смитом многие годы, сказал о нем: «Вместо приветствия он кивает, на прощание жмет руку, в итоге не вымолвит и сотни слов»{55}. Однажды кто-то поклялся, что видел, как Смит случайно отрубил себе палец на ноге. Выбросив ампутированный палец из ботинка, Том вместо тирады, подобающей такому происшествию, ограничился словами: «Мой палец»{56}. На ипподроме судачили, что, если человек так мало говорит, значит, ему есть что скрывать и его прошлое было либо недостойным, либо, наоборот, героическим. Люди заполняли образовавшийся биографический вакуум событиями, присущими жизни Дикого Запада, приписывая Тому ограбления банков, головокружительные победы на родео, бесстрашные подвиги в индейских войнах. Ничего из этого не соответствовало реальности, только давало пищу для новых пикантных слухов, подогревало интерес к его персоне и заставляло окружающих испытывать к нему боязливое уважение. Правда о Смите была гораздо интереснее, но он не желал раскрывать секреты своего прошлого.
Ему было 56, но выглядел он намного старше. Форма его челюсти указывала на строптивый характер, а подбородок по форме напоминал плохо закрепленную подкову или неправильно поставленный столб изгороди. Он был каким-то бесцветным, прозрачным. Создавалось впечатление, что он начинал превращаться в невидимку. В тех редких случаях, когда он снимал свою мягкую фетровую шляпу, нужно было долго и пристально рассматривать лысеющую голову, чтобы отличить седые волосы от серой кожи. На фотографиях без шляпы он неизменно сливался с небом, и были видны только его глаза, висевшие где-то в воздухе. Некоторые фотографы прекращали тщетные попытки сфотографировать его и просто дорисовывали его голову вручную, наугад определяя ее форму. Если же им удавалось сделать снимок «с головой», то все черты лица, за исключением подбородка-ковша, растворялись в тени полей его шляпы. Выше рта на снимках были видны только очки, в которых отображался фотограф. Как бы там ни было, Смиту никогда не хотелось смотреть в объективы фотоаппаратов. Он хотел смотреть на лошадей.
Казалось, что он нашел свое последнее пристанище. В его конюшне была только одна скаковая лошадь, причем совершенно заурядная. Старый ковбой в одиночестве поглощал пищу в столовой ипподрома, а все оставшееся время проводил со своей лошадью. Иногда он провоцировал бессмысленные разговоры, как, например, о яичнице с ветчиной на завтрак на скамьях у противоположной прямой. В конце концов наездники привыкли к его молчанию и забыли о нем.
В детстве Тома Смита опекали индейцы. Они присматривали за ним, когда он пытался находить дорогу в бескрайней равнине, обходить стада диких мустангов. Он всегда был один – даже тогда, на исходе девятнадцатого столетия. Он разговаривал только с лошадьми на языке незатейливых жестов и мелодичных звуков. Индейцы называли его Одиноким Ковбоем, а белые люди – «молчуном Томом»{57}. Люди его сторонились. Казалось, только лошади понимали его.
Они составляли смысл его жизни. Он рос там, где ездить верхом было так же естественно, как и дышать. Обладая от природы уникальным талантом понимать животных, Том всей душой и сердцем полюбил их. Они стали неотъемлемой частью его жизни. Позаимствовав у них непосредственность и непреодолимое стремление к свободе, он сам по характеру и поведению напоминал животное. Люди раздражали и сердили Смита. В их присутствии он замыкался в себе, зато с лошадьми чувствовал себя необычайно спокойно и комфортно.
Его жизненный путь можно было сравнить с заснеженной дорогой, на которой проступали идеально четкие следы копыт{58}. Смит был родом из прерий. Там он приручил огромное количество мустангов и подготовил их для службы в британской кавалерии во времена англо-бурской войны. Но лошадьми он начал заниматься гораздо раньше, еще в отрочестве. С тех пор его карьера объездчика прерывалась лишь изредка, когда он временно становился охотником то на оленей, то на пум, а то и пастухом овец. В детстве он перегонял крупный рогатый скот, в тринадцать лет уже стал искусным объездчиком лошадей. Из памяти стерлись места и даты. Том помнил лишь, что его всегда окружали лошади и пустынная земля. У него была жена, но можно было только догадываться о ее присутствии. Позже рядом со Смитом появился сын Джимми, который, по умозаключениям окружающих, «возник ниоткуда».
На рубеже столетия Том променял дикую природу на цивилизацию. Он ускакал в Колорадо, в город Гранд-Джанкшен. Ему было чуть за двадцать. Британская кавалерия больше не нуждалась в его услугах, поэтому ему пришлось распрощаться с мустангами и начать поиски новой работы. Вместе со своей лошадью он скитался по необъятным пастбищам в каньоне Юнавип в Колорадо, когда узнал, что на одном из ранчо требовался пастух.
