Чезаре Дзаваттини - Слова через край
Намазанный восковой мазью, я превратился в настоящее привидение.
Новый знакомый взмыл ввысь, увлекая меня за собой; мы прошли через стены так, словно это была веленевая бумага.
Некоторое время мы летели, едва не задевая верхушки деревьев, там, где таяли остатки облаков, а потом стали подниматься все выше. Холод делался просто невыносимым. Внизу по дороге шли редкие прохожие. Дома казались маленькими кубиками, одни совсем сливались с землей, другие точно прижимались к ней вплотную.
В домах поздней ночью собираются все — и плохой сын, и развратный отец. Ангел, случайно пролетая мимо и увидев, как они мирно спят рядом, подумал бы: «Какая хорошая, дружная семейка!» Между тем один из них встает рано, а другой — поздно и тут же убегает из дому, даже не попрощавшись.
Если бы мать попросила мужа и детей: «Побудьте со мной сегодня вечером», они бы рассмеялись, словно это шутка.
В новых домах призраков нет. Внутрь они проникнут и через игольное ушко, но им нужны длинные коридоры и очень просторные комнаты. Вот было бы смеху, если бы вдруг служанка среди ночи в современном доме подняла шум: «В гостиной приведения!»
А у воров есть свой дом? Я знал одного вора, у которого даже были дети. Спал он днем, и когда дети, качаясь на деревянных лошадках, начинали сильно шуметь, мать их осаживала:
— Тише, отец отдыхает.
Старший сын как-то раз проснулся на рассвете — из кухни доносился странный звук…
— Мама, мама, воры! — крикнул сын, испуганно тараща глаза во тьме.
Женщина зажгла лампу, прислушалась, потом улыбнулась сыну.
— Спи, мое сокровище, спи, это отец…
Наш полет продолжался.
— Мне холодно, — сказал я.
Мы повернули направо, затем — налево, потом снова — направо и снова — налево, затем, словно два метеорита, упали на лужок возле большого камня.
И дальше пошли пешком по нескончаемому пути.
По дороге, как это принято, мы беседовали.
Глава третья— Я не верю в бесконечность. Проще простого сказать — этому нет конца. Разве такое возможно? Если идти по прямой миллион веков, миллиард веков, разве не придешь к концу бесконечности? Понимаете — миллиард веков… Даже два миллиарда… По-моему, мы даже преодолели бы конец бесконечности… Но проблема в другом: куда направиться — направиться направо или же налево?
— Право, не знаю, — ответил мой провожатый. Он помолчал с минуту, потом добавил — Бесконечность, смерть… Разные вещи или одна? Люди не думают ни о бесконечности, ни о смерти. Поверьте, каждый убежден, что уж он-то не умрет. «О, один, только один сможет ее избежать, если будет по-умному вести себя», — думают они. Никому, понятно, об этом не говорят, даже детям. Ведь если число таких хитрецов увеличится, то навсегда избежать смерти станет очень трудно. Так они и живут с этой тайной надеждой — не умирать… Иначе разве отправлялись бы они так спокойно на похороны! Как-то летом в Сен-Морице я сидел с банкиром Шаппеном на краю пропасти. Шаппен сказал: «Вечером полакомлюсь куропаткой с грибами». А мне хотелось его подтолкнуть, слегка подтолкнуть. Беспечная уверенность некоторых доходит до того, что они назначают встречу в будущем году. «До встречи в Биаррице…» Ну а матери: «Сокровище мое, когда ты вырастешь…» Безумные, да и только!
— Я знаю свою судьбу. Поживу еще лет десять, а вдруг и все сто? Годы, если уметь ими наслаждаться, не так уж и коротки. Достаточно не уподобляться тем, кто уже в тридцать лет в поезде или на службе говорит, не подумав о скоротечности жизни, что время летит. Тогда вдруг понимаешь, что дни просеиваются, как песок между пальцами, и жизнь становится коротенькой историей. Я же взвешиваю каждый день, делю его на двадцать четыре часа и ценю каждое мгновение. Знаете, сколько всего можно сделать за час? Поужинать, выкурить сигару, прогуляться. Смотрю на витрины, на прохожих, и рождаются порой мысли, которые, запиши я их на бумаге, принесли бы мне славу. Когда мне кажется, что время бежит слишком быстро, я делю час на минуты, а иногда и на секунды, а ведь в одном часе три тысячи шестьсот секунд…
А знаете, какие для меня самые прекрасные мгновения дня? Перед зеркалом… Сначала любуюсь собой одетым с иголочки, затем — в одних трусах и, наконец, вовсе нагим. В профиль я тоньше, если смотреть справа; гримаса боли меня огрубляет. Я встаю на цыпочки — само совершенство, я был бы самим совершенством, будь я пальца на два выше. Затем начинаю танцевать, кланяться, здороваться… В общем, я собой доволен. Потом задаюсь вопросом, как бы я выглядел, будь я безумцем? Таращу глаза, широко разеваю рот, взъерошиваю волосы, хохочу. Я считал, что такое может случиться лишь с другими, а оказывается, может произойти и со мной. Как печально! В конце воображаю, будто я — мертвец: пододвигаю к зеркалу кровать, пудрю лицо, лежа в постели, разглядываю себя, прищурив глаза. И думаю: «Через двадцать, сто лет и я буду точно таким же, только в другой одежде, быть может, с усами и с бородой, но в основном тот же». Думаю, думаю и наконец засыпаю. Так я понемногу привыкаю к грядущей смерти. Смерть! Это тайна и для меня, и для всех нас, привидений. Нам кажется, что мы еще в пути, слишком уж мы похожи на себя прежних. А подлинная смерть куда более страшна. В загробном мире вы услышите те же слова, что и при жизни. Все по-прежнему поглощены своими заботами, своей бедой, свалившейся еще в короткой земной жизни, — мы будем волочить все это за собой еще миллиарды веков, пока богу угодно.
Будь я богат, большую часть дня я проводил бы в мягком кресле, раздумывая о смерти. Увы, я беден и могу открыто думать о ней лишь урывками и тайком. Несколько дней назад господин Беттер застал меня врасплох. Я зачарованно глядел в потолок, и он закричал: «Опять думаете о смерти на службе. Чтоб это было в последний раз!» Скоро я уйду на пенсию и буду свободен. Когда встречу господина Беттера, чтобы его позлить, стану изо всех сил думать о смерти. Если бы я был королем, я бы и детей заставил думать о ней. Хоть час в день. Вот они, еще не остывшие после недавней шумной игры, сидят за партой, скрестив руки, и думают, думают.
— А мне еще при жизни судьба казалась самой необъяснимой и достойной глубочайших раздумий тайной. Один незначительный факт смутил мое спокойствие. Однажды я гулял по саду и увидел муху, ставшую пленницей паука, который сплел паутину между двух веток. «Судьба», — подумал я. Хотел уйти, и тут меня осенило: взял и вынул муху из паучьей сети. Но минуту спустя вновь вернул ее в «тюрьму». Какова же истинная судьба этой мухи? Час спустя я все еще продолжал вынимать и снова класть муху в паутину. Смятение мое было велико. Мимо проходил мой сосед Смит. Я позвал его, в двух словах объяснил ему свои сомнения, протянул муху и ушел. Он же так и остался стоять в полной растерянности — с мухой, зажатой в пальцах.
— Этот случай кажется мне куда менее сложным, чем тот, что произошел со мной. Как-то утром, ближе к полудню, я вышел из дому. Съел я такую маленькую булочку, что почти забыл о ней. Тогда я был одинок и очень беден. На повороте я остановился у кондитерской «Джиппер». Смотрю на вкусные вещи, выставленные в витрине. К моим ногам подкатилась собачка Милтона. Что тут делает его собачка? Даю этой непочтительной твари пинка. Милтон увидел, стал меня оскорблять, я ответил ему как подобает, вокруг собралась толпа. Я ушел и побрел по безлюдной улице. Недавнее происшествие настроило меня на весьма мрачный лад. Шел я шел и в первом же переулке, куда свернул, увидел на земле пакет. Короче говоря, сунул в карман деньги и почувствовал себя счастливым, таким счастливым, что даже слезы навернулись на глаза. Я направился домой, хотел поскорее пересчитать деньги. У кондитерской «Джиппер» все еще толпился народ; в центре стоял Милтон и рассказывал, рассказывал. Я прошел мимо, поклонился Милтону, поздоровался с остальными.
Увы, с того дня я потерял покой. Я думал о случае, о могуществе случая. Лежа в постели, я мучился сомнениями: «А может, внизу, на дороге, уже опять лежит пакет с деньгами? Или будет лежать там через пять минут либо через пять секунд? Ведь хорошее или плохое может свершиться и в одну секунду». Я не мог спокойно лежать, мне хотелось спуститься тут же, немедленно.
Глава четвертаяНесколько минут мы хранили молчание. То, что я слышал от своего спутника, интересовало меня не меньше, чем то, что рассказывал я сам. Оба мы дали волю мыслям, словно разговаривали сами с собой (кстати, во время одного такого внутреннего монолога я заметил, что шагаю вприпрыжку под веселые звуки шарманки, хотя размышлял я о весьма печальных вещах).
— Как по-вашему, неприятности переносятся легче болезней? Сам бы я этого не сказал. Я знал одну старую даму, которая умерла от глубоко личных неприятностей. Возьмем, к примеру, бедняка, заболевшего ревматизмом. И что же? Его кладут в теплую больницу, кормят там, сестры-монахини ухаживают за ним с материнской любовью. Ну а если у него неприятности? Никто на него даже не взглянет. В сущности, даже простуда всегда вызовет у людей большую жалость, чем самая крупная неприятность.
