Наталия Терентьева - Лошадь на крыше
Как и в Москве, Джампер молчал. В Москве это меня почти устраивало. Мы садились в машину и по нескольку часов молчали. Гуляли и молчали, ели и молчали.
Один раз мы все-таки поговорили. Я решила поделиться с ним своими наблюдениями за людьми. Почему, например, с кем-то рядом, умирая, воспрянешь, а кто-то способен погасить самое лучшее, приподнятое настроение за несколько минут… И дело не в словах, не только в словах. Вот один человек говорил мне: «Ты дура…» А я слышала: «Ты — моя, ты наивная, ты доверчивая, я так тебя люблю…» Для начала я спросила Джампера:
— Сереж, а ты веришь, что люди обмениваются не только словами, а еще и какой-то особой энергией? И что есть энергетические доноры и энергетические вампиры?
Был тихий розовый закат. Мы ходили в Строгине по берегу Москвы-реки. Джамперу отчего-то очень не понравился ход моих мыслей. Отвечая мне, он стал кричать, плеваться, кому-то угрожая, кого-то обвиняя и — чего я терпеть не могу — обращаясь со мной, как с настоящей дурой.
Я слушала-слушала и не выдержала:
— Послушай-ка, Джампер, у меня все-таки два гуманитарных в/о. Надо говорить не «транписценный», а «трансцендентный». Это раз. А два — это не имеет никакого отношения к твоей нижней чакре, если, конечно, под словом «щахер» ты подразумевал это, а не что-нибудь другое.
— Наташ, ты слушай, что тебе говорят, и учись, а не возражай, — рыкнул на меня раскрасневшийся и взволнованный Серега.
— Ой…
Я так и не поняла тогда, что же привело его в ярость — своя собственная неосведомленность в этих вопросах или что-то иное.
Второй раз мы поговорили о высоких материях у меня дома. Джампер, переодевшись в «домашнюю» майку, которую привозил с собой, заезжая в гости, лежал у меня на диване и читал книжку «Кармические пути». Меня все подмывало спросить, понимает ли он хоть слово в том, что читает, но я сдерживалась. Стараясь не смотреть в окно, в котором было видно, как быстро, как неостановимо уходит лето, я гладила ненужное белье (я всегда спрашиваю свою маму: «Зачем ты гладишь полотенца, да вдобавок приучила к такой глупости меня?). А Окуджава под хорошее оркестровое сопровождение тянул душу своим „Го-осподи, дай каждому, чего у него не-ет…“. Я, чтобы совсем не затосковать, все-таки цапнула Джампера:
— Сереж, а ты хоть знаешь, за что Окуджава просит дать Каину раскаяние?
Джампер оторвался от «Кармы», с любопытством посмотрел на меня и спросил:
— А шо такое Кайин?
* * *Но в Киеве молчание меня раздражало. Я ведь не просто так приехала. Джампер-то об этом и не догадывался, а я накануне отъезда взяла и крикнула по телефону Комарову: «Ты — подонок, понятно?». Он ведь и без того не появлялся у меня двести семнадцать дней и появляться больше не собирался. Только звонил иногда, чтобы проверить, наверное, отвечу ли я ему на его чужое: «Привет. Как дела?» Вот я и крикнула, неожиданно для самой себя, чтобы перестать ждать, что он спросит что-нибудь другое. И чтобы он перестал звонить и мучить меня своим чужим голосом.
Я приехала в Киев, и мне хотелось, чтобы Джампер вдруг оказался близким и нужным мне. Он ведь так старался стать близким мне. Как мог, старался… Но сейчас он упрямо и отстранение молчал и все включал странную музыку в стиле рэйв, с постанывающей певицей и нудными электронными пассажами.
— Заткни, пожалуйста, музыку, Сережа.
— Музычка что надо! Скажи, Натали?
— Мне — не надо…
* * *В тот день было какое-то затмение, то ли лунное, то ли солнечное. Может быть, от этого к пяти часам дня сумерки, которые с самого утра висели в древнерусской столице, стали как-то жутковато уплотняться и мерцать.
Мы приехали в Печорскую Лавру. Одна, вторая, третья церковь… и моя тоска выкрутила мне все внутренности.
В Лавре я тогда оплакала все. И свое неудачное первое замужество, и предательство моего любимого Комарова, и Викину безусловную правду, и главное — безысходность и неправоту своей собственной жизни.
Джампер посмеивался и фотографировал меня.
* * *— Натали, получились фотографии, где ты плачешь в Лавре, — позвонил он мне потом в Москву.
— Ну и как, Джампер, красивая я на этих фотографиях?
— Как всегда, Натали! На высшем уровне!
— Джампер, а ты взял бы меня с собой в коммунизм?
— Натали, ты будешь — номер два.
— А кто будет номер один, интересно?
— Номер один буду я!
* * *У меня осталась кепка Джампера. На ней написано «Sports Professional», а по-нашему — «профессионал большого спорта». Он ее случайно забыл у меня на вешалке в прихожей. Я все хотела как-нибудь переправить ее в Киев, да так и не собралась.
* * *Интересно, надевал ли Серега оранжевый платок во время украинской осенней революции? Женился ли он наконец и научился ли говорить по-украински? И простил ли мне, что я не знаю, не помню, никогда не задумывалась, что за человек был в моей жизни — Серега Дымченко. Бывший чемпион по прыжкам в высоту, смешной и нелепый, все пытавшийся повторить свой собственный рекорд, и год за годом сбивавший и сбивавший тонкую, легкую планку, почти невидимую, когда летишь к ней вверх ногами, в коротком отчаянном полете над землей…
Аквамарин
В то лето, едва окончив первый курс истфака, наша группа поехала на археологическую практику под Евпаторию, раскапывать древнее городище. У нас училось много милых девочек, поэтому местные археологи такой подмоге обрадовались. Но работать все равно заставляли лопатами, к тонкой работе со щеточками и кисточками, которыми очищаются редкие осколки старины, попадающиеся в кучах перетертого руками песка, не допускали.
В один из первых же дней я случайно нашла отколотое днище маленькой амфоры с остатками органической краски, заслужила славу счастливчика и получила персональную щетку. Больше за месяц я так ничего и не нашла. Мне больше нравилось смотреть, как меняется небо над бесконечной степью, в которой когда-то было старинное греческое поселение. Утром, еле-еле встав в положенные шесть утра, я наблюдала, сидя в раскопе, как медленно разгорается день, наполняется густой синевой небо, и ждала перерыва.
В перерыв, который длился всю жару, часов пять, мы могли делать, что хотели. Посреди степи и пионерских лагерей трудно было придумать что-то иное, кроме как отправляться на море и там ложиться на раскаленный песок и мечтать. Мечтая, я обычно засыпала на горячем желтом песке.
Сон под жгучим безжалостным солнцем был как будто и не сном, а бесконечным путешествием в какой-то иной мир, с нагромождением фантастических кошмаров, странными тягучими звуками и постоянно повторявшимся ощущением чего-то неотвратимого. Наверно, это мое туловище так протестовало против бесцельного самосожжения.
* * *Однажды во время такого полуобморочного забытья до меня слабым отзвуком донесся чей-то ГОЛОС:
— Ты спишь или уже умерла?
Уцепившись за этот спасительный проблеск, я стала мучительно пробиваться сквозь мрачную толщу густого, вязкого сна. А голосок все повторял, настойчиво и требовательно:
— Спишь? Ты спишь? Или умерла?
— Умерла, — услышала я наконец свой голос и открыла глаза.
Рядом с моей головой сидел светлоголовый мальчуган с поцарапанным носом. Два круглых серых глаза внимательно смотрели на меня, насмешливо похлопывая ресницами. Он молчал.
Я тоже молчала, разглядывая худенького загорелого ребенка. Его, видимо, коротко остригли в начале лета, и теперь отросшие волосы торчали в разные стороны выгоревшим соломенным ежиком, придавая ему немного воинственный вид.
— Шоколадной быть опасно… Не боишься, что съедят? — произнес вдруг мальчик.
Я вопросительно посмотрела на него, не найдя, что сказать.
Ему, кажется, не понравилась моя непонятливость, но он молча ждал ответа. И я ответила:
— Не боюсь. Я невкусная.
Ничего лучше мне просто с ходу не пришло в голову. Но мальчуган тут же выпалил:
— Может быть, ты и невкусная… И поэтому, видимо, грустная? — и заметно повеселел.
«Заходер или, может быть, Остер? Но явно — не „Мойдодыр“ же…» — попыталась быстро сообразить я. Мальчуган, слегка улыбаясь, сидел рядом и посматривал на меня, подбрасывая вверх небольшие камешки. Мне стало очень интересно, я приподнялась на локте.
— Шевелиться, как медуза, не такая уж беда… И похожа на арбузы полосатая вода, — мгновенно отреагировало на мое движение удивительное дитя.
Я все-таки взглянула на море и спросила:
— Почему?
Он посмотрел на меня тем мудрым взглядом, которым дети часто смотрят на нелепых, суматошных взрослых, и, пожав плечами, снисходительно произнес:
— Пожалуйста… У тебя облезет пузо, если ходишь спать сюда.
Я решила переменить тему:
— Ты кто?
Он слегка нахмурился и размеренно, серьезно произнес, наверно, подражая кому-то:
— Я дитя песка и моря, из лимана вышел я.
